Многие из наших коллекционеров были настолько интересными людьми, что они заслуживают полноценных биографических изданий. Однако, по нашему мнению, сегодняшний наш герой заслуживает и отдельной библиографии.

А.С. Суворин. Портрет работы И.Н. Крамского. 1881 год.

Алексей Сергеевич Суворин родился 23 сентября (11.09. по ст. стилю) 1834 года в селе Коршево Бобровского уезда Воронежской губернии. Ни семейное окружение, ни обстановка детских лет его жизни ничем не намекали на взрослые пристрастия и занятия будущего журналиста и издателя. Его мать была родом из священнической семьи; отец, участник Бородинского сражения, из солдат дослужился до капитана: капитанский чин давал его детям потомственное дворянство. На момент заключения брака Суворину-отцу было 59 лет, матери – 19. «Жили мы похуже духовенства», - пишет Суворин в своей автобиографии. И далее продолжает: «Мои детские воспоминания носят на себе отпечаток полной свободы и беззаботности. Я любил отца и мать, особенно мать. Отец был суров, вспыльчив, но чрезвычайно добр». Алексей Сергеевич был первенцем, и родители его баловали. Жизнь будущего издателя протекала на лоне природы, грамоте он начал учиться с 7 лет, у местного пономаря. «Единственная книга, которая была у нас,- это Евангелие на русском языке, издание Библейского общества. Никаких других книг я не видывал в детстве своём, прежде чем начал учиться».

Юбилейный сборник Михайловского Воронежского кадетского корпуса с дарственной надписью А.С. Суворину.

С 1845 по 1851 гг. Суворин обучался в Воронежском кадетском корпусе, по окончании которого поступил в Дворянский полк. В 1853 году был выпущен из полка в сапёры и по прошению уволен в отставку. В 1856 году он сдал экзамены на звание учителя истории и географии и стал преподавателем Бобровского уездного училища, где сам недавно был учеником (до поступления в Воронежский кадетский корпус). В Боброве Суворин женился на Анне Ивановне Барановой. Интересно, что А.С. Суворин сохранил детские воспоминания о поездке в Берёзовку, где «родители мои познакомились с Ив. Тим. Барановым, будущим моим тестем. Он был писарем в Берёзовской конторе, и я помню, как раз мы с маменькой были у них в избе и в люльке качалась девочка, будущая моя жена».
В уездном городе Боброве Суворин совмещал учительство и обязанности секретаря бобровского уездного предводителя дворянства. Молодая жена поощряла его в первых литературных опытах; вскоре Суворин стал посылать заметки в местные, а затем и столичные издания. В 1858 году, перебравшись с семьёй в Воронеж, Суворин вошёл в кружок местных интеллигентов, а в 1861 году семья переехала в Москву. Покровительство романистки графини Е.В. Салиас дало Суворину первоначальную работу в журнале «Русская речь» (который, впрочем, через год закрылся), однако более важно, что через неё Суворин познакомился с Н.С. Лесковым, Н.А.Некрасовым, А.Н. Плещеевым, а также с собратьями-журналистами. В 1861 году Суворин подружился с критиком-фельетонистом В.П. Бурениным, который впоследствии играл важную роль как в судьбе Суворина, так и в созданной им издательской империи. В середине 1860-х годов они на пару публиковались в петербургских газетах, где прослыли остроумными и всезнающими журналистами, радикалами и либералами по убеждениям. Злые языки окрестили этот дуэт Бу и Су: произнесённые по-французски, как Boue et Sou, эти слова означают «грязь» и «мелкая монета».

А.С. Суворин. 1860-е годы.

С конца 1862 года и в течение последующих 12 лет А.С. Суворин работает в «Санкт-Петербургских ведомостях» В.Ф. Корша, для которых им написано более 400 фельетонов и множество заметок. Особой популярностью пользовались его воскресные фельетоны «Недельные очерки и картинки», подписанные псевдонимом «Незнакомец». Позже Суворин издал их отдельным двухтомником.
В 1866 году Суворин попал в первую по-настоящему неприятную историю. Он издал на сосбтвенные средства книгу «Всякие. Очерки современной жизни». Большую её часть составляли статьи, переработанные в повесть и дополненные 15-ю главами. В Цензурный комитет книга попала 4 апреля 1866 года, в тот день, когда Д.В. Каракозов стрелял в Александра II. Суворин пытался отозвать книгу из печати, но было поздно: на «Всяких» был наложен арест, а дело Суворина передано в суд. Состоялся открытый суд над книгой. «Всяких» приговорили к сожжению, а их автора – к трёхнедельному заключению на гауптвахте. По словам Суворина, этому эпизоду было посвящено стихотворение Н.А. Некрасова «Пропала книга» .
Уже в эти годы личность Суворина вызывала двойственные оценки, а популярность подтачивалась неприязнью: будучи отцом растущей семьи, Суворин нуждался в приличном заработке и потому нередко шёл на компромиссы со своей совестью.
У Сувориных к этому моменту было пятеро детей: дочь Александра (1858), сыновья Михаил (1860), Алексей (1862), Владимир и Валериан (1865). Однако вскоре в семье разразилась страшная трагедия, перевернувшая всю жизнь Суворина. 19 сентября 1873 года его жена была застрелена любовником, офицером-артиллеристом Тимофеем Комаровым. Обманутый муж чуть не сошёл с ума. Сын Н.С. Лескова, Андрей, оставил воспоминание о появлении Суворина в отцовском доме – тот пришёл без верхней одежды, в одном сюртуке, и по дороге обморозился.
Суворина вернула к жизни пылкая любовь другой Анны Ивановны – урождённой Орфановой, которая была одноклассницей и ровесницей его семнадцатилетней дочери Александры. Но эта же любовь и последовавший за нею в 1875 году брак вызвали новые семейные проблемы: старшие дети Суворина так и не признали мачеху. Анну Ивановну в семье называли Нюсей. Будучи очень милой и симпатичной женщиной, она по существу не играла никакой роли. Чехов называл её «бесструнной балалайкой».
Слегка оправившись от удара, всю свою неукротимую энергию Суворин бросил на создание собственной газеты. В 1876 году он купил пришедшую в упадок газету «Новое время». Другие крупные приобретения не замедлили последовать: в том же 1876 году совладельцы «Нового времени» приобрели типографию на М.Итальянской ул. (ныне ул. Жуковского), 47. В 1877 году Суворин перевёл типографию в купленный им дом в Эртелевом переулке (ныне ул. Чехова). Типография была оснащена новейшим оборудованием, первой в России начала печатать стереотипом на цилиндрических ротационных машинах французского производства. Условия труда в ней также были весьма необычными для того времени. Для работников типографии, конторы и книжного магазина было организовано ссудосберегательное и взаимно-вспомогательное товарищество. Мастера-печатники и рабочие бесплатно пользовались квартирами, нанимаемыми для них вне типографии; бесплатными были отопление, освещение, постельное бельё, услуги врача и лекарства. При типографии была организована бесплатная библиотека. С 1899 года печатные машины и станки приводились в движение электричеством. Для детей служащих и учеников типографской школы ежегодно устраивались новогодние ёлки. Типография принимала от редакции материал практически в течение всего дня. Телеграммы передавались до 3-х часов ночи. На стереотипирование и сдачу стереотипа в машину требовалось не более 30 минут.

А.С. Суворин с "Новым временем". Карикатура начала ХХ в.

Владение собственной типографией позволило Суворину, во-первых, сократить расходы на выпуск «Нового времени», а, во-вторых, осуществить давно лелеемую мечту о собственном издательстве. О том, что такая мечта прочно сидела в душе у Суворина, мы знаем из воспоминаний С.Ф. Либровича.
«Как-то раз А.С. Суворин-Незнакомец заговорил с М.О. Вольфом о русских книгах и выразил недоумение, что так мало выходит книг в России.
- Будь у меня капитал, - заметил он при этом, - я бы наводнил книжный рынок огромным числом книг». Вольф указал Суворину на трудности этого предприятия. «Суворин внимательно слушал, но затем упрямо повторил:
- А всё-таки, будь у меня капитал, я бы издавал книги».
С 1880 года Сувориным издавался также журнал «Исторический вестник», возглавляемый С.Н. Шубинским.

"Русский календарь" на 1889 год.

Издатель-Суворин – это отдельная огромная тема. Суворин отсчитывал начало своей издательской деятельности с выпуска «Русского календаря». В первые годы он составлял календари сам, разрабатывал их структуру, всегда предлагая оригинальную подачу материала, и сумел сочетать энциклопедичность и высокие литературные качества с дешевизной издания. Сувориным же изданы знаменитые справочные ежегодники «Вся Россия», «Весь Петербург» и «Вся Москва».
Точное число выпущенных суворинским издательством книг неизвестно, примерное число – 1600 названий общим тиражом 6,5 млн. экз. Наибольшей заслугой Суворина современники считали организованную им серию «Дешёвая библиотека» (с 1879 г.), состоящую из последовательно выпускаемых небольших по объёму книг и брошюр.

Книги из "Дешёвой библиотеки".

Идею серии Суворин заимствовал у французских и немецких издателей. Открывалась «Дешёвая библиотека» произведениями крупнейших писателей России – «Горе от ума» Грибоедова, «Недорослем» Фонвизина и повестями Карамзина. К году смерти своего основателя в этой серии вышло почти 500 названий. Злые языки называли серию «Библиотекой мёртвых», тем не менее, она дала дешёвые издания Достоевского, Фонвизина, Шекспира, Шиллера, лучшее из дореволюционных изданий Языкова и многое другое. Серия предназначалась городскому читателю; звёздным часом Суворина стал тот момент, когда он первым в России выпустил массовым тиражом полное собрание сочинений Пушкина. На следующий день после начала продажи издания газета «Новое время» отмечала невиданный ажиотаж, поднявшийся вокруг этого события. У магазина стояла толпа, желающие приобрести собрание сочинений брали магазин чуть ли не приступом.

Суворинское 10-томное собрание сочинений А.С. Пушкина.

Суворинские издания отличались чистотой набора, строгостью шрифтов, изяществом переплётов. Им было издано также некоторое число «роскошных» изданий. Среди других исключительно ценных плодов его издательской деятельности – первое легальное, без купюр, издание «Путешествия из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева, переиздание «Опыта россйиской библиографии» В.С. Сопикова, «Иллюстрированная история книгопечатания и типографского искусства» Ф.И. Булгакова (одно из первых русских изданий по истории книжного дела).

Суворин в качестве хозяина газеты и его «Новое время» провоцировали современников на бурные, подчас сугубо противоположные оценки. Суворин проповедовал свободу журналистского высказывания и часто подчёркивал, что печатаемые в газете материалы могут идти вразрез с его личным мнением. Однако в целом «Новое время» поддерживало правительственную политику. Этот факт и по сей день заставляет исследователей обвинять Суворина в конформизме и в отходе от либеральных убеждений. В то же время многие из знаменитых современников издателя писали о принципиальном несовпадении Суворина и его газеты и, даже порицая «Новое время», оставались горячими защитниками и сторонниками его владельца. Таковы, в наибольшей степени, В.В. Розанов и А.П. Чехов, в наименьшей – А.В. Амфитеатров, Н.С. Лесков и близко сошедшийся с Сувориным под конец жизни Ф.М. Достоевский. Суворин, несомненно, обладал большим личным обаянием, помогавшим ему завоёвывать сердца людей; незаурядным умом, позволявшим разглядеть искры таланта даже в недругах; юношеским задором, который и в более зрелые годы заставлял его с азартом включаться в жаркие споры. Близко знавшие его люди понимали, что личность Суворина гораздо шире и сложнее всех его дел и начинаний. Однако эта же особенность его характера заставляет исследователей говорить о дилетантском характере издательской деятельности Суворина, о фатальных промахах инициированных им газетных кампаний, о невысокой художественной ценности его книг и пьес и о даже бессистемности собранной им библиотеки. На последнем мы ещё остановимся подробнее.
Семью Сувориных продолжали преследовать несчастья. В 1885 году от сахарного диабета умерла дочь Александра, в замужестве Коломнина. В 1887 году покончил с собой сын Володя, а через год умер от дифтерии Валериан, юноша-горбун, любимец Суворина. «Новое время» также приносило владельцу много огорчений. Особенно сильное возмущение вызвала позиция газеты во время негативного освещения дела Дрейфуса и студенческих волнений 1899 года. Всё это провоцировало у Суворина приступы депрессии, во время которых он начал отходить от дел. Проявились панические атаки, в которых Суворин признавался Сытину: «У меня была болезнь духа… Приступы страха, упадок духа… Это очень мучительная штука. Эти предподписочные дни всегда для меня страшны. Я боюсь их... Мучительно боюсь… Всё мне кажется, что подписка на «Новое время» упадёт, что от меня все отвернутся и я останусь один у разбитого корыта».
Отвлечься от тягостных мыслей Суворину помогал возврат к занятиям сочинительством. Истинной отдушиной стал основанный им в 1895 году Литературно-артистический кружок, впоследствии переименованный в Литературно-художественное общество. Суворин становится владельцем и директором театра ЛХО – и находит дело, которое не отпускает его уже до самой смерти. Театром, сценическим искусством Суворин интересовался, ещё когда работал у Корша. Его театральные рецензии отличались проницательностью и остротой взгляда. Позже он сам создал несколько пьес.
В личном отношении к театру взгляды Суворина-драматурга перекликаются со взглядами А.П. Чехова: Суворин, как и Чехов, обычно удирал из города в день премьеры своей пьесы и вечно проклинал своё неистребимое влечение к театру. Такое совпадение неудивительно - ведь А.С. Суворина и А.П. Чехова связывала многолетняя искренняя дружба, которая многим казалась странной. Тем не менее, именно в номере у Суворина в гостинице «Славянский базар» Чехов отлёживался целых двое суток, когда у него неожиданно хлынула горлом кровь. С именем Чехова тесно связана одна издательская шутка, о которой подробно рассказывает брат писателя М.П. Чехов.
Суворин принимал активное участие в редактуре чеховских пьес и наоборот – такова, например, суовринская пьеса «Татьяна Репина», в которую по указаниям Чехова вносилось множество переделок. В основу пьесы лёг реальный случай, произошедший с провинциальной актрисой Е.П. Кадминой (1853-1881). Желая отомстить любовнику, Кадмина отравилась. «Шла пьеса «Василиса Мелентьева», - пишет об этой истории М.П. Чехов. – В ней, как известно, Василиса Мелентьева отравляет жену Ивана Грозного. Перед началом сцены отравления Кадмина приняла яду… Когда наступило действие по пьесе, тогда началось и действие яда в желудке у Кадминой. Она умерла прямо на сцене в страшных мучениях…» О Кадминой много судачили, и когда Суворин поставил свою «Татьяну Репину», история ещё не до конца забылась. Об этом свидетельствует сильный всплеск эмоций, который у зрителей вызывала пьеса. Драма заканчивалась смертью главной героини, Татьяны Репиной, оставляя зрителей в неведении по поводу судьбы её неверного возлюбленного.

Суворин А.С. Татьяна Репина. - Изд. 3-е, испр. - СПб., 1899.

Вскоре после постановки А.П. Чехову понадобился французский словарь Макарова, который он попросил у Суворина. Получив словарь в подарок, Чехов пообещал вскоре отдариться. Ответным даром оказалась одноактная пьеса, также называвшаяся «Татьяна Репина» и представляющая собой продолжение пьесы Суворина. В чеховском продолжении участвуют те же персонажи. Эту пьесу-шутку Чехов послал Суворину, сопроводив напутствием: «Не показывайте его никому, а прочитавши, бросьте в камин». К печатанию пьеса не могла быть допущена по цензурным соображениям, из-за того, что действие происходит в церкви. Тем не менее, в 1889 году Суворин напечатал чеховскую «Репину» в двух экземплярах, один из которых послал автору, а второй оставил себе. Чеховский экземпляр хранился в его бумагах, сбережённых сестрой писателя Марией Павловной, и впоследствии оказался в библиотеке ГЛМ. Суворинский экземпляр должен храниться в библиотеке Пушкинского дома.

Чеховский экземпляр чеховской же "Татьяны Репиной". Воспроизводится в книге брата писателя.

Конец жизни Суворина был омрачён болезнью и одиночеством. К старости усилились мнительность и суеверие. Он долго не соглашался переехать в новый дом, боясь, что этот «переезд может быть для него роковым». Секретарь Суворина, актёр Борис Глаголин, пересказал сон, который Суворин видел в день своего юбилея: «четверть века человек лежит в гробу и не может умереть». В том же 1909 году берлинский онколог Френкель нашёл у Суворина рак горла. Несмотря на заграничное лечение, болезнь прогрессировала. После второй операции Суворин лишился голоса. Последние месяцы жизни он общался с родными и близкими при помощи карандаша и бумаги. Похоронен Суворин на Никольском кладбище Александро-Невской лавры.
Библиофильство Суворина отмечалось всеми знавшими его людьми. В день открытия и освящения своего книжного магазина на Невском проспекте А.С. Суворин высказал ставший известным афоризм: «Если книга обязана появлением своим человеку, то человечество обязано процветанием своим книге».
Своё книжное собрание он создавал более 50 лет. С
обрание это очень отчётливо отражает не только интересы, но и потребности владельца. Его библиотека располагалась рядом с рабочим кабинетом – или, насколько можно судить по описаниям, плавно перетекала в него.
«Несколько раз… я бывал в знаменитом Суворинском кабинете в Эртелевом переулке. Я поражался не только обилию книг в книжных шкафах, не только ворохам корректур, но и той совершенно исключительной прожорливости, с какой он всё это проглатывал глазами, мозгом, кровью сердца, - сказал однажды Гиляровский».
А вот поэтическое, но точное описание Розанова: «Проходишь из большой передней в темноватый проход между спальней и библиотекой. Библиотека – огромная комната, с огромным столом посередине, на котором лежат книги и «так» и корешком кверху: и около них что-то копошится маленькая, почти крошечная старушка, N., - сестра сотрудника Богачева… Она «убирает» библиотеку Алексея Сергеевича, распределяет по классификации и составляет каталог. Библиотека – великолепна. И огромна, и интересна, - по изданиям, по предметам… Идёшь, и входишь в полусветлую (сзади) комнату… Против дверей сейчас же огромный стол с новинками книг и журналов. Сколько раз скажешь, чем-нибудь заинтересовавшись:
- Алексей Сергеевич, я возьму эту книгу (т. е. в собственность).
- Возьмите, батюшка.
Отсюда (из прохода – налево) кабинет, передняя стена которого заменена одним огромным стеклом. Всё-таки от множества книг и вещей в кабинете – в нём полутемно, вернее – недостаточно светло… Множество столиков – всё заставлено чем-то, в большинстве книгами. Книг – множество, они везде – часть громадные фолианты… Огромные портреты – его первой жены, умершей дочери (Коломниной), Шекспира, Пушкина, Тургенева и Толстого… Слева, на половине длины кабинета – всегда пылающий камин. А вон, дальше, и он.
Всегда я его помню собственно в единственной позе: спина колесом и он внимательно ушёл «в стол»… читает или (несколько реже) пишет».

А.С. Суворин в своём кабинете. Начало ХХ в.

Про него написаны и прочитаны десятки статей. А о главном событие, которое повлияло на его жизнь, - о зверском убийстве его жены, - я не знал. В свою защиту могу сказать, что этот факт скрывался, и негде (даже в «Википедии начала XXвека» - это я про Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона:) - этих данных нет.

Король Лир из Санкт-Петербурга

Ключом к пониманию Суворина является страшное событие ночью 19 сентября 1873 года, когда его жизнь непоправимо распалась на две части.

На первые четыре десятилетия своей жизни Алексей Сергеевич смотрел, как на заслуженную идиллию. Правда, суровый отец (герой Бородина, выслужившийся до дворянства) его избивал до родимчиков. Однако из Воронежского пажеского корпуса молодой Суворин пробил себе дорогу сначала в учителя, а затем в журналистику.

Старшее поколение и сверстники поддавались на его обаяние. Он женился на Анне Ивановне Барановой , которую полюбил еще в детстве. Она родила ему пятерых детей и в то же время сама успела стать автором довольно приличных работ для молодежи. Молодую чету принимали и поощряли де Салиас, Салтыковы. Суворин бывал у Некрасова, Достоевского, Лескова, очаровывал их. Хотя у всех - и особенно у мнительного Салтыкова-Щедрина - иногда возникали подозрения, что Суворин следует своим собственным, им неведомым и невыгодным целям. Когда уже в 1862 году у Суворина завязалась тесная и пожизненная дружба с едким и сатанинским циником Виктором Бурениным, тогда у будущих жертв этих сатирических демонов (их называли Бу и Су, по-французски «Грязь и Грош» ) появился неподдельный страх.

Как творческий человек, Суворин казался безвредным, даже благородным талантом. Его рассказы защищали угнетенных крестьян, книгу его «Очерков» уничтожили, а автора посадили. Только сатирический роман «Всякие» насторожил современников: как и «Некуда» Лескова, роман Суворина восприняли как коварное предательство демократических взглядов.

19 сентября 1873 года , поздно ночью, Суворина, оставшегося одного с детьми, вызвал лакей-татарин из гостиницы «Бельвю». В гостиничном номере Суворин увидел на полу Анну Ивановну. Она умирала. Ей в лицо выстрелил ее любовник, офицер Тимофей Комаров, после чего застрелился сам. К моменту приезда ничего доселе не подозревающего мужа труп Комарова уже вынесли. Расследованием и попыткой приглушить скандал, связанный с этим громким убийством, занялся молодой следователь А.Ф.Кони , впоследствии знаменитый юрист.

В своих письмах к Суворину Кони делал все, чтобы утешить, смягчить чувство вины. Пытался удержать от полного разочарования Суворина в своем собственном счастье, в возможности счастья вообще. Но тщетно. Хотя Суворин и был патологически неверным мужем (и до, и после гибели первой жены) - так, у него были целые серии романов с женами сотрудников, а затем с актрисами своего театра, - он после этой смерти настоящей любви к женщине уже не испытал. Кстати, после трагедии Суворин уничтожил все портреты первой жены .

Петербургская пресса пощадила Суворина . Анну Ивановну представили как невинную жертву взбесившегося друга семьи. Комарова осудил Достоевский. Суворину сочувствовали Лев Толстой, Тургенев, Салтыков-Щедрин - последний даже предоставил вдовцу и сиротам свою подмосковную усадьбу Витенево на лето. Однако многим было известно то, что случилось на самом деле, ибо Кони был заядлым сплетником . Как это ни цинично звучит, но Суворину повезло: общая волна сострадания подняла Суворина очень высоко в общественном мнении. Через три года ему помогли взять крупный кредит, чтобы купить вместе с В. Лихачевым газету «Новое время». Вытеснив Лихачева (чему способствовал тот факт, что Суворин затеял роман с его женой) , Суворин сделал из «Нового времени» самую влиятельную и самую европейскую (в смысле техники и профессионализма) газету в России, по крайней мере на последующие двадцать лет. По его собственному признанию, Суворин любил газету больше, чем семью.

И не только любимая газета досталась Суворину вследствие волны сочувствия к его страданиям. От невест отбоя не было. Выбор Суворина пал на современную Дездемону, «полюбившую его за муки». Семнадцатилетняя Орфанова, одноклассница дочери Суворина, Саши, еще одна Анна Ивановна, страстно влюбилась в сорокалетнего вдовца и уговорила его жениться на ней. Он женился, и... началась череда новых семейных несчастий. О первой Анне Ивановне он нигде не упоминал (кроме как в некоторых дневниковых записях, особенно наполненных отчаянием). Вторая же Анна Ивановна, «бесструнная балалайка» , как ее звал Антон Чехов, тихо страдала. Ее пасынки и даже падчерица, бывшая ее подруга, долго ревновали ее к отцу. Она родила Суворину троих детей. Второго, Бориса, Суворин не взлюбил, обвиняя Анну Ивановну в том, что он слишком походил на ее предполагаемого любовника. Долгое время Суворины жили в Крыму в ссоре и разладе.

Где-то в середине 1880-х годов в Петербурге их жизнь наладилась. «Новое время» достигло апогея своей славы. Издания и книжные лавки Суворина завоевывали страну. На него работали в России и за рубежом самые интересные и образованные, хотя и не самые принципиальные журналисты. Он находил талантливых помощников. За одного из них, юриста из Таганрога, Алексея Петровича Коломнина , Суворин выдал свою дочь Сашу. Но в 1885 году Саша сбежала с журналистом Холевым и скончалась в Кисловодске, полупомешанная, от диабета. В том же году умер Гриша, четырехлетний сын Сувориных, от дифтерита. Едва оправившемуся от этих смертей Суворину судьба вновь нанесла страшный удар: в мае 1887 года его двадцатидвухлетний сын Володя, выслушав пренебрежительный отзыв отца о своих способностях, застрелился из револьвера . А через год горбун Валериан, близнец Володи и любимец семьи, заболел дифтеритом и задохнулся - врач не успел приехать. Депрессия, в которую погрузили Суворина эти жестокие удары, была поистине трагическая. Литературной работой (роман «Любовь в конце века» и пьеса «Татьяна Репина» ) Суворин старался отвлечься от одержимости идеей смерти. Эти произведения, конечно, не гениальны, но свидетельствуют о глубокой смене внутренних вех и частично объясняют ту удивительную смесь беспощадности и жалости, жестокости и мягкости, консерватизма и свободной мысли и в приватных беседах, и в печатных выступлениях Суворина.

Глубоко убежденный в порочности всех, он прощал своих врагов так же легко, как ругал их. Грубо браня свою семью и своих друзей, в то же время уступал им во всем, чего бы они ни просили. Кстати, своих рабочих Суворин опекал, как никто среди русских работодателей. Он их жалел, но так, как он жалел животных.

Свой внутренний ад Суворин обрушил на свою семью. И на многочисленных жертв «Нового времени» (особенно это касалось евреев). Газета открыто, цинично обслуживала российские верхи, не стесняясь упреков в реакционности. Старший сын, Михаил, безалаберный, напуганный, метался от одного занятия к другому, только к сорока годам он станет заниматься редакцией. Второй сын, Алексей, был объявлен Дофином - наследником. Он один действительно унаследовал страсть и честолюбие отца, умел писать талантливо. Но вскоре у него появились первые признаки умопомешательства. Из наследника он превратился в конкурента, злейшего врага. Он кричал на отца, дрался, вызывал на дуэль.

Суворин целиком погрузился в дела империи «Нового времени», работал от полудня до рассвета, виделся только с узким кругом друзей - с Григоровичем, Бурениным - и со своими преданными подручными по типографии. Анна Ивановна большей частью держалась поодаль, занимаясь (неудачно) воспитанием своих детей, увлекаясь итальянскими певцами, которых она приглашала на домашние концерты.

Суворин А.С.с "Новым временем". Карикатура начала ХХ в. Собрание ГПИБ

В этом аду, в 1886 году, появился Доктор Антон Павлович Чехов . Редкий Доктор Фаустус был так хорошо подготовлен к встрече с Мефистофелем! Щедрые предложения великого издателя, его самоуверенность влиятельного лица не застали врасплох начинающего московского врача-литератора. Чехов соблазнил Лили Маркову, которая служила у Сувориных гувернанткой, и поэтому знал все семейные тайны Сувориных. Отдаваясь «Новому времени» за пожизненную и посмертную славу, он мог быть уверенным, что на этот раз поэт и книгопродавец заключат сделку не как раб и хозяин, а как равные.

Дружба (слово слишком слабое для определения такой всеобъемлющей коммерческой, интеллектуальной, семейной и душевной связи) между Сувориным и Чеховым выросла на почве взаимной надобности. «Новому времени» недоставало крупного литературного дарования - либеральные таланты гнушались воинственным суворинским консерватизмом. Чехов, чтобы содержать семью, нуждался в смелом, богатом заказчике. Еще более оба нуждались в собеседнике, в исповеднике. Несмотря на то, что Чехов был на двадцать шесть лет моложе Суворина, они были друг с другом более общительны и откровенны, чем с любым человеком из своей семьи или своего окружения, включая любовниц. Суворинская семья, как тому уже казалось, видела в нем только неиссякаемый источник денег. Чехов жил с родителями на тех же условиях, что и Соня Мармеладова с мачехой: все знали, откуда берутся деньги на проживание, но ни за что не хотели говорить об этом. По всей вероятности, отец и мать Чехова никогда не читали ни одной строки, сочиненной сыном, и даже с братьями избегали разговоров на эту тему.

Суворина и Чехова поразили общие черты их происхождения, характера, обстоятельств. Оба были, что называется, «парвеню» , выскочками, происходившими из крестьянских семей Воронежской губернии. Обоим были присущи сила воли, замкнутость, скептицизм. На шее у обоих сидели бедные больные родственники. Оба любили бродить по кладбищам, предпочитали увлечения и приключения любви и длительным романам. При этом они делились не только опытом, но и ласками таких актрис, как Мария Крестовская. Врачуя головные боли Суворина, Чехов понял, что их объединяет и болезненное ожидание преждевременной смерти.

Их огромная переписка уникальна в литературной истории. Если бы после смерти Чехова Суворин не забрал у Марьи Павловны Чеховой все свои письма, чтобы их уничтожить или спрятать так, чтобы никто не нашел, мы могли бы полностью оценить поразительную степень их близости. Но после смерти первой жены Суворин воспринимал смерть любого близкого ему человека как непростительное предательство . И потому на смерть Чехова он откликнется мерзко, с презрением, предательски называя Чехова посредственностью. Он сам будет и заказывать изобличающие статьи таким ехидным сверстникам Чехова, как Николай Ежов. Зная это, надо сделать немалое усилие, чтобы оценить глубину их дружбы. Она была.

Чехов снискал себе привязанность всех суворинских домочадцев. На два года даже мнительный Дофин полюбил его: они вместе ездили на Кавказ. Но от жуткого антисемитизма Дофина (считающего, что евреи - это пять миллионов бочек пороха под Кремлем) Чехову стало тошно. Анна же Ивановна увлеклась Чеховым почти до неприличия. Ее дочь-девочка Настя, как и внучки Суворина, Вера и Надя Коломнины, еще пятнадцать лет кокетничали с Чеховым. (Суворин всерьез прочил свою дочь за Чехова, предлагая в приданое половину своей газетной империи.)

Суворин открыл для Чехова все литературные двери. Он взял под свое крыло всю чеховскую родню: под его покровительством старший брат Антона Александр Павлович, гениальный пьяница, ютился в редакции «Нового времени», младшие братья Иван и Михаил получили места, соответственно, учителя и податного инспектора, отцу Чехова выплачивали пенсию, и, не запрети Чехов, Марья Павловна заведовала бы суворинским магазином в Москве.

По Петербургу ходило много шуток насчет отношений Суворина и Чехова: «Суворин-отец, Суворин-сын и Чехов - Святой дух» , или «Папа Суворин, мама Суворина, а между ними Чехов - их ребенок». Читая дневник Суворина, местами видишь последствия этой близости: у Суворина появляются афоризмы и наблюдения, не уступающие чеховским по своей тонкой иронии и изяществу. Несомненно, Суворин гордился любовью Чехова к себе: она облегчала то огромное бремя вины, которое про себя испытывал Суворин в связи со своей политической и публицистической деятельностью реакционера-антисемита.

По тогдашним русским меркам, Чехов был чуть ли не юдофилом. Хотя ему казалось, что, например, критику-еврею никогда не понять истинно русского писателя, точно так же, как женщине никогда не достичь умственного уровня гениального мужчины, он, тем не менее, боролся за равноправие женщин и евреев. Суворин, как Толстой, видел в женщинах огромную опасность для мужской духовности и, как Победоносцев, видел в евреях политическую, финансовую и сексуальную угрозу России. И хотя Суворин однажды нанял для сыновей учителя-еврея (которого сыновья замучили антисемитскими анекдотами) и держал в доме старушку-еврейку, бывшую преподавательницу музыки, антисемитизм Суворина был таким фанатичным, таким гнусным и дремучим, что он-то в конце концов и излечил Чехова от сатанинского обаяния Суворина.

Потом в своем творчестве Чехов даже будет эксплуатировать образ своего покровителя. Всему суворинскому кругу было ясно, что в пьесе «Дядя Ваня» угрюмый старик Серебряков, окрысившийся на скучающую молодую жену, - это Суворин. Сама Анна Ивановна писала Чехову, как она любила смеяться, когда смотрела «Дядю Ваню», потому что узнавала всех «своих». Смерть Треплева в пьесе «Чайка» сильно расстроила Суворина, напомнив ему гибель его сына Володи. Даже собака Нины Заречной - Трезор - носит имя любимой собаки Володи и А.С.Сувориных.

С годами Суворин замыкался в двух всепоглощающих сферах своей деятельности. Одна - это скандальные и иногда непрофессиональные постановки, своим новаторством в репертуарной политике и режиссуре он заслуживает гораздо больше внимания и уважения, чем ему уделяют историки русского театра. Заслуга Суворина в том, что он смог провести через цензуру и поставить впервые «Власть тьмы» Толстого и «Ганнеле» Гауптмана. Театр, однако, своими конфликтами и напряженными взаимоотношениями высасывал последние силы Суворина. В 1900 году, после скандала, устроенного актрисой Яворской-Барятинской на представлении жуткой пьесы «Сыны Израиля, или Контрабандисты», любимый зять Суворина, Алексей Коломнин , умер от разрыва сердца. Суворину театр опостылел. Газета «Новое время» тоже радости уже не приносила: она перешла во власть Дофина.

После смерти Чехова Суворину удалось прочно овладеть душой и умом Василия Розанова . Без Суворина Розанов, может быть, остался бы малоизвестным ученым. Суворин не только дал ему творческие свободу и простор, но и повлиял на псевдоспонтанные приемы в «Опавших листьях». Суворинские «Маленькие письма», появлявшиеся в течение тридцати лет в «Новом времени», своей смесью личного и общего, спонтанного и обдуманного - это розановский жанр в зародыше. Но Суворин не был влюблен в Розанова и, может быть, даже презирал его за то, что тот так легко и с таким сверхурочным энтузиазмом поддерживал антисемитизм суворинской печати.

Второй, и последней, сферой деятельности, подлинной страстью Суворина, остался его дневник. Ему Суворин отдавался целиком. Там он записывал все свои наблюдения, страдания и сомнения. Он мог писать спокойно, без страха перед оглаской, даже о взаимной семейной ненависти, потому что почерк у него был абсолютно неразборчивым . Его свободно читал только один человек - вечно пьяный наборщик Герасимов, которого держали в типографии «Нового времени» единственно из-за этого уникального дара .

В дневнике Суворин не щадит ни себя, ни других. Вплоть до собственной кончины он прямо смотрел смерти в глаза. Человек был воистину незаурядный. Умел с первого взгляда внушить доверие любому собеседнику. Неудивительно, что они потом испытывали, как выражался писатель Леонтьев-Щеглов, «сувориншмейрцен» - становились больны Сувориным. Простой рабочий, актриса, поэт, великий князь, иностранный путешественник, французский полицейский, суровый и надменный русский чиновник - у всех развязывался язык при общении с Сувориным.

Автор этих строк тоже небеспристрастен. Мы с коллегой О.Е.Макаровой четыре года подготавливали дневник Суворина к полному и достойному научному изданию. До сих пор он издавался только наполовину, без необходимых комментариев и указателя. Дневник, мы убеждены, является подлинным и литературным, и историческим памятником. Он внушает все - от осуждения до сострадания. Смерть Суворина, покинутого почти всеми, на руках своей секретарши, любящей актрисы Клавдии Дестомб гиперссылку непосредственно на страницу, где размещена первоначальная статья пользователя aldusku . При репосте заметки в ЖЖ данное обращение обязательно должно быть включено. Спасибо за понимание. Copyright © aldusku.livejournal.com Тираж 1 штука. Типография «Тарантас».

Суперэкслибрисы Суворина А.С. Разные варианты. Собрание ГПИБ

В дневнике Алексея Сергеевича Суворина за 1893 год - в опубликованной его версии - воспроизводится вложенное между страницами письмо: его начало читается как продолжение разговора, а конец обрывается на полуслове и не имеет подписи. Определить его автора стало возможным благодаря содержащемуся в нем автобиографическому очерку - это актриса, журналист и писательница Елизавета Александровна Шабельская (1855- 1917). Суворин-газетчик держал это письмо под рукой, возможно, потому, что в нем приводятся любопытнейшие сведения о личности германского императора Вильгельма II, полученные из приватного источника, - Шабельская ссылается на «лиц, его долгие годы и очень близко знавших». Однако не менее примечательна и откровенность, с какой Шабельская повествует о своих жизненных коллизиях, сопровождая их своеобразным психологическим комментарием, возможно, небесполезным для Суворина литератора.

Для нас же это письмо интересно прежде всего в связи с личностью корреспондентки, кругом ее знакомств и характером взаимоотношений с ней Суворина, особенно тех, которые касаются ее уголовного дела о подложных векселях. Издателю «Нового времени» не раз приходилось негласно вмешиваться в ход судебных процессов и способствовать оправданию ответчика - порой он преследовал собственные интересы, порой оказывал услуги нужным ему людям. В «деле Шабельской» Алексей Сергеевич Суворин повел себя иначе: невзирая на достаточно близкие отношения с ответчицей, он принял сторону истца (и даже был привлечен в качестве свидетеля обвинения), хотя и не сумел переломить ход дела в его пользу. Используя имеющиеся в нашем распоряжении данные, мы попытаемся мотивировать линию поведения А.С. Суворина, а также восстановить этот эпизод в большей степени целостности, чем это делает сама Шабельская в документальном романе «Векселя антрепренерши».

В сохраненном Сувориным письме Шабельская - по запросу своего корреспондента - сочно, размашисто и с изрядной долей саморекламы набросала очерк своей жизни. Происходя из родовитой дворянской семьи, она с ранней молодости стремилась попасть на сцену и училась пению в Петербурге и Париже. Потеряв голос («Горе какое! - голос был чудный!») и вернувшись в Россию, в 1875-1882 годах пробовала себя в качестве драматической актрисы в столице и в провинции («...играла в Харькове Катерину с заряженным револьвером в кармане. Если нет таланта - жить не стоит. Оказалось - есть»). В 1883 году, отчасти из-за «беспорядков» в актерском мире, отчасти благодаря знакомству с известным немецким актером и режиссером Эрнстом Поссартом, Шабельская перебралась в Вену, где училась «по-немецки» в консерватории, а затем «с громадным успехом» дебютировала сразу в Австрии, Швейцарии и Германии. В Берлине на актерской карьере пришлось поставить крест - в конце 1880-х годов Шабельская разорвала тяготившую ее любовную связь с влиятельным театральным критиком Паулем Линдау («Ему выгодней, чтоб в каждую минуту была к его услугам») и лишилась ангажемента, поскольку театральные директора «спешили» тому угодить и ролей ей «больше не давали».

Свое жизнеописание Елизавета Шабельская доводит до 1893 года - в ту пору она уже занималась литературным трудом, к которому ее приобщил ее тогдашний любовник журналист Максимилиан Гарден, издатель берлинской газеты «Die Zukunft»: «Спасибо Гардену, надоумил писать, нянчился первое время, ободрял, поправлял, словом - выучил». Однако самая сердечная ее признательность за перемену участи адресуется Суворину:

Живу, человеком стала, - счастье что есть, поверила только теперь. Гарден выучил - пусть тоже не бескорыстно, <...> - и Вы, Вы даже бескорыстно, оттого я так к Вам всей душой. <...> И если понадобится Вам человек для чего бы то ни было, вспомните: есть такая, что за Вас на рожон лезть готова - и баста!

И действительно, Суворин сыграл решающую роль в журналистской карьере Шабельской, назначив и семь лет - с 1890 по 1896 год - продержав ее представителем газеты «Новое время» в Берлине. Познакомились они заочно, при посредничестве А.Ф. Кони, в которого Шабельская, по ее собственному признанию, в 15 лет была влюблена «несчастной первой любовью». Суворин, несомненно, попал под обаяние яркой личности и, будучи человеком увлекающимся, завязал с Шабельской теплые дружеские отношения, впрочем, остававшиеся преимущественно в рамках эпистолярного жанра. Первое из сохранившихся в архиве А.С. Суворина писем Шабельской датировано 4 января 1890 года, и общее их число (349), а также объем (704 архивных листа) свидетельствуют о весьма активной переписке, продолжавшейся девятнадцать лет и поначалу носившей следы большой взаимной симпатии: «Ну скажите, на коего черта понадобилась Вам моя молодость, что Вы все сожалеете, что я состарилась! Были бы мы оба молоды, наверно, влюбились бы друг в друга и вышла бы трагедийная канитель».

Демонстрируя приверженность своему благодетелю, Шабельская взяла на себя хлопоты о любимом детище Суворина - его романе «В конце века. Любовь» (1893), не только переведя его на немецкий, но и организовав ряд благоприятных рецензий в германской и австрийской прессе. Она также старалась всячески развить затронутую писателем тему:

Как раз в то время, когда в России Алексей Сергеевич Суворин печатал свой роман «В конце века. Любовь», к которому, пожалуй, еще лучше подходит заглавие «Женский вопрос», я в Берлине писала свою комедию «Женский вопрос», к заглавию которой можно было бы добавить «В конце века в Германии».

В творческом содружестве с Сувориным Шабельская желала пойти еще дальше, предлагая ему адаптировать этот роман для немецкой сцены - таким образом, сделавшись соавтором популярного произведения:

Позвольте переложить Любовь в пьесу? Не гипнотизм и привидения я возьму - а лишь идею Идея для всех стран верна. Пьеса будет идти в Германии - на Рейне (нужен католический монастырь) - 4 коротких действия. Меня очень занимает сей план - но, конечно, без разрешения Вашего не начну, ибо надо брать Ваши слова, даже не только идеи. Если позволите, то позвольте писать на афише: Суворина и Шабельской.

Спустя 8 лет, в 1903 году, Суворин действительно переработал свой роман в пьесу «Вопрос», правда, его консультантом на этот раз стал Антон Чехов.

С не меньшим воодушевлением Шабельская продвигала в Германии суворинскую пьесу «Татьяна Репина» (также в собственном переводе), советуя автору смягчить неприемлемый в Западной Европе антиеврейский крен в подборе персонажей: «Татьяну нам здесь не сыграют, если мы не сделаем Зонненштейна греком, а Раису полькой».

Были у Шабельской и другие замыслы, воплощение которых потребовало бы еще большего ее сближения с Сувориным:

А итальянскую пьесу пишите. Отличная идея. Знаете что? Выпишите меня к себе в Венецию. Мигом сочиним действие и состряпаем. - Хотите? - У меня ведь сюжетов много в запасе, только диалог затрудняет - но у Вас его хоть продавай, и остроумия, и живости, и жизни. Какую бы мы смогли сочинить чудную драму. На удивление Европе! Право, выписывайте меня по телеграфу, что Вам одному скучать в гондолах.

Своим энтузиазмом и готовностью служить патрону верой и правдой Шабельская настолько расположила к себе Суворина, что в иных письмах заводила весьма откровенные разговоры и, видимо, по его просьбе инструктировала его в таких деликатных вопросах, как женские оргазмические переживания:

Интимные темы чередовались с милыми женскими поручениями: «А из Венеции привезите мне 3-4 нитки кораллов, они, говорят, там нипочем, а здесь дороги». Порой корреспондентам выпадали встречи: «Как я рада, что Вы через Германию едете, и сказать не могу. Да Вы сами знаете!» Впрочем, нельзя исключать и того, что взятый Шабельской панибратский тон впоследствии сослужил ей дурную службу - едва ли Суворин мог безразлично отнестись к ее игривым фразам о тяготящем его душу семейном разладе: «Я знаю, что Вы дома совсем не милый! - Такой какой-то удрученный! - Я много о Вас думала и даже додумалась, почему Вы такой. Бедняжка! - И искренне мне Вас жаль, несмотря на богатство, и на кабинет, и на счастливую семейную жизнь (т. е. милую жену)».

За годы знакомства поток обширных писем Шабельской к Суворину не прекращался, между тем как ее сотрудничество с «Новым временем» практически завершилось к лету 1896 года с ее возвращением в Россию. Собственную версию своей отставки Шабельская позже изложила в газете «Народ»:

Когда я начинала журнальную карьеру, живя за границей в качестве корреспондента «Нового времени», меня «обучали» «журнальному делу» высокоодаренные, старые руководители этой газеты: А.С. Суворин и В.П. Буренин. Их милые, дружеские, остроумные и благородные письма храню я, как святыню. Много в них было умного и полезного, что мне служило и до сих пор служит своего рода журнальными заповедями. Но все их «поучения» в сущности сводятся к двум «заповедям»: 1. «Честное увлечение и добросовестное отношение к делу», 2. «Откровенность выражений» и «Независимость мнений». По мере моих бабьих сил следовала я этим заповедям всю свою жизнь и доследовалась до того, что меня изгнали из рая «Нового времени», вылив предварительно целый ушат грязи в долголетнюю сотрудницу и верного друга газеты и ее издателя, - это во-первых. Во-вторых же, «заповеди» гг. Суворина и Буренина сделали то, что их последовательницы чураются чуть ли не во всех питерских редакциях как человека «неудобного» (читай: пишущего по собственному глупому разумению, а не по чужому мудрому приказанию).

Одной из причин «изгнания» Шабельской, как это ни странно, действительно могло стать ее непомерное рвение в работе. По свидетельству А.В. Амфитеатрова, «Новому времени» она была чрезвычайно полезна и выгодна как превосходная и ретивая осведомительница. Суворин ее ценил, платил ей прекрасно, но держал ее в ежовых рукавицах и в черном теле. Писать она была усердна неистощимо - до графомании, но из десятка ее писем старик печатал одно, два, безжалостно вымарывая все ее политические «взгляды и нечто» и пропуская в газету лишь осведомительную часть». Шабельская принимала обиженные позы:

Прошу Вас, многоуважаемый Алексей Сергеевич, подумать, не лучше ли будет меня отпустить со службы. Вам 100 рублей за 2-3 корреспонденции в месяц чересчур дорого. Посылать ежедневно 40 строк, т.е. депешу, иными словами, я не могу - находя это бессмыслицей. Мне же служба у Вас расстраивает нервы. Вечно мучаюсь, что бы придумать, чтобы не даром брать деньги, и ломая голову, теряю бодрость и время для моей работы, о которой просят с молитвой. Уже не говоря о гадостях и попреках, которые мне честь быть Вашим корреспондентом постоянно доставляет.

Работодатель и корреспондент Шабельской по натуре был человеком вспыльчивым, так что на ее сердитые послания отвечал в тон, о чем писал впоследствии Амфитеатров: «Из-за вымарок между ними шла постоянная перепалка, письменная и устная, причем обе стороны не жалели друг для дружки крепких слов». Иные суворинские «попреки», скорее всего, были справедливы - свою журналистскую карьеру Шабельская начала на немецком языке и вынуждена была признать: «По-русски писать мне трудно, и на авось не стоит время тратить». Амфитеатров тоже говорит о ее «хаотическом слоге, небрежнейшей орфографии и фантастической пунктуации». Отнюдь не желая сдаваться, Шабельская в то же время пыталась сохранить с Сувориным дружеские отношения и недвусмысленно подольщалась к нему:

Ваше презрение ко мне - чего слов бояться! - началось с выражения раба Гардена. Странный вы народ, мужчины. Неужели Вы не понимаете чувства безграничной дружбы и преданности без рабства! Гарден понимает. Вы пишете, у Вас нет рабы и Вам тяжело. Я это знаю и чувствую, но не сами ли Вы виноваты, зачем Вы не видите и не верите людям, Вас искренно любящим? - Живи я в Питере, я бы точно так бы о Вас заботилась, и увеселяла, и развлекала бы, как Гардена. Письменно это трудно (т.е. Вы не подумайте о похабщине, все это дела давно минувших дней - все это мелочь сравнительно с душевной привязанностью).

Не исключено также, что камнем преткновения стала и профессиональная ревность несостоявшейся актрисы: Шабельская в штыки приняла фаворитку суворинского театра Лидию Яворскую и стала «неудобным критиком женского пола, которого г-жа Яворская-Барятинская никак не может уверить в своей гениальности». Позиция ее была жесткой («...Я не могу писать в угоду покровителям хорошеньких бездарностей»), однако велико было и желание показать лицом собственный товар: «...Подумайте, не нужна ли я Вам в театре? - Вам надо составлять труппу? - Пошлите меня по провинции подыскать таланты? - Или дайте мне возможность составить Вам репертуар, подыскав, переделав, поправив или переведя пьесы?»

Публично заклеймив в газете «Народ» газету «Новое время» и его издателей, Шабельская неделю спустя беззастенчиво писала Суворину о своей готовности вернуться к нему под крыло:

Наш общий друг уже несколько раз передает мне, что лица, близкие Вам и редакции Вашей газеты, - (я не называю имени, не знаю, приятно ли Вам это, чтобы никого не подвести) - итак, что ему не раз уже намеками и даже просто и прямо изъявляли желание вновь видеть меня сотрудницей «Нового времени». <...> Вы не скрывали от меня, что не Вы сами со мною ссорились, а какие-то Х-Х-Х <...> что Вы и рады бы меня иметь в редакции, да те же Х-Х-Х Вам жизнь отравят сплетнями и ссорами. Если, сверх ожидания, Вы напишете в смысле моего возвращения к Вам, то не откажите заодно и черкнуть, кого кроме Вашего сына я должна буду спросить, не имеет ли он чего-либо против моего сотрудничества. Алексея Алексеевича [Суворина-сына. - О.М. ] я спрошу так же откровенно, как и Вас, после получения Вашего ответа, но ведь кроме Вас и его и [В.П.] Буренина в «Новом времени» есть еще таинственные силы, виновники моего изгнания.

К менее таинственным силам и виновникам «изгнания» Елизаветы Шабельской следует также отнести две ее пагубные страсти - алкоголизм и наркоманию - и сопровождавший их синдром абстиненции:

Истерия, морфий и портвейн сделали ее одною из самых диких женщин, каких когда-либо рождало русское интеллигентное общество, при всем плачевном изобилии в нем неуравновешенных натур. В тоске по ядам она делалась невозможна. В этом состоянии она была на все способна: выстрелить в человека, выброситься из окна, выбежать нагою на улицу, плюнуть в лицо незнакомому прохожему, поджечь собственную постель... всего бывало!

Словам Амфитеатрова (которого можно было бы заподозрить в предвзятом отношении к Шабельской) нашлось документальное подтверждение: уговаривая Суворина отправить ее в путешествие «вокруг Средиземного моря», Шабельская признается: «Морфий на море никогда не беру и за 6 недель отвыкаю опять на года 2 и делаюсь живым человеком вместо тюни и хандрящей индейки».

2

В 1896 году, еще находясь в Германии, Шабельская познакомилась с Владимиром Ивановичем Ковалевским (1848-1934), тайным советником и директором Департамента торговли и мануфактур Министерства финансов. Два года спустя судьба вновь свела их - на Всероссийской промышленной и художественной выставке в Нижнем Новгороде, где Ковалевский возглавлял комиссию по ее устройству и куда Шабельская приехала корреспонденткой крупных немецких газет. Отношения их «перешли в близость», и Шабельская с удовольствием вжилась в роль содержанки богатого и влиятельного чиновника. В 1900 году, взяв в аренду театр в саду Неметти на Офицерской улице в Петербурге, она переименовала его в Петербургский театр и стала его антрепренером. Охочий до сплетен Суворин не замедлил 12 марта отметить это в своем дневнике:

О Шабельской, которая сняла у дома Демидова театр, рассказывала [В.А.] Неметти. Она сняла за 25 тысяч, а [П.В.] Тумпаков предлагал 30 тысяч. Директор дома говорил, что непременно отдаст Шабельской, потому что она с шестью министрами чуть ли не в связи. Ковалевский в этой бабе роет себе яму. <...> В течение нескольких лет она стала богатой, разъезжает в каретах, нанимает дом-особняк и дает фестивали Она раздает места и способствует за деньги предприятиям (подчеркивание Суворина, курсив наш. - О.М. ).

Ковалевский к тому времени занял весьма высокий пост товарища министра финансов при С.Ю. Витте.

Следует отдать должное интуиции Суворина: не пройдет и двух лет, как его пророчество обернется «одним из интереснейших уголовных процессов нашего времени» - такую характеристику дала этим событиям непосредственная их фигурантка Елизавета Александровна Шабельская. Участие Суворина в «деле о подложных векселях» выразилось в косвенном содействии истцу - В.И. Ковалевскому, хотя ни дружеской близости, ни особо крепких деловых связей (в том числе и в смысле взаимных услуг) между ними не было.

Осенью 1902 года антрепренершу Елизавету Шабельскую (вскоре после ее успешного бенефиса в собственном театре в оперетте «Орфей в аду») тайный советник Ковалевский обвинил в составлении подложных векселей и иных обязательств от его имени, учиненном без его ведома и согласия, - подобное деяние было предусмотрено 1160-й, 1692-й и 1538-й статьями Уголовного уложения о наказаниях. Едва ли столь неприятная новость была для Шабельской сверхнеожиданной: к октябрю 1902 года дефицит театра превысил 54 000 рублей, а Ковалевский нашел себе новую любовницу, М.А. Иловайскую.

Суворин не остался безучастным к происходящему и 5 декабря 1902 года записал в своем дневнике:

Был В.И. Ковалевский. Страшно расстроен. Рассказывал о мошенничестве Шабельской: она подписала на 120 тысяч фальшивых векселей. Около нее была целая шайка мошенников, между прочим князь [В.К. - ?] Друцкой-Любецкий. Она учитывала все векселя в Петербурге, Риге, Вильне и Варшаве. В Москве не учитывала. Мало этого, она писала письма от имени Ковалевского на ремингтоне с его поддельной подписью. Когда Владимир Иванович показал брату ее свою подделанную подпись, он прямо сказал: «Это рука сестры». Она брала взятки. Владимир Иванович дал ей 28 десятин около Сочи и взял с нее вексель в 15 тысяч. Эту землю она продала за 30 тысяч. Вообще целый ряд мерзостей. <...> «Как выйти из такого положения?» - «Обратиться к прокурору». - «Пойдет сплетня, вывалят массу грязи. Всего лучше, если б она созналась». Я обещал ему позвать к себе Шабельскую. Но из этого ничего не выйдет.

О том, что дела в театре шли плохо, Суворину было известно: еще весной 1902 года Шабельская в письмах к нему просила в долг то 1600 рублей - выкупить заложенную буфетную посуду, то 6000. Неуспех ее антрепризы отозвался и в едких словах театральных критиков:

Исполнялась пьеса [«Любовь и корона» Г. Лаубе. - О.М. ] так, как исполняются в Петербургском театре все те пьесы, где играет г-жа Шабельская, т.е. очень плохо. Монотонная, однообразная читка, без пауз и оттенков, резкий акцент, проглатывание слов, отсутствие темперамента, неподходящая внешность - вот артистические данные г-жи Шабельской. Вдобавок, г-жа Шабельская обладает удивительной способностью мешать своим партнерам: она не только не держит тона, но и не слушает своих партнеров, а потому всегда им отвечает невпопад. Театр был пуст, как водится.

О Шабельской-актрисе нелестно отозвался и близко знавший ее Амфитеатров: «Физически Эльза была создана для театра. Но природа посмеялась над нею, отказав ей в сценическом таланте». Ему вторил профессионал А.Р. Кугель: «Она имела претензию играть на сцене - и играла прескверно». Вообще антрепризу Шабельской публика окрестила «театр при буфете», но даже кухня, поставленная на бoльшую высоту, нежели опереточное искусство, не спасла это предприятие от разорения.

Финансовые просьбы Шабельской к Суворину по-прежнему сопровождались экзальтированными заверениями в преданности:

И все равно, да или нет, я все так же глубоко, безраздельно, всей душой и неизменно преданная Вам как - не скажу как собака, я слишком горда для этого - но как кошка, которая бить себя не позволяет из-за каприза, но все никогда не забывает того, кого любит... только любит кошка трудно и привязывается только тогда, когда ее привязанность заслуженна, как Вы, хороший, добрый, редкий, великодушный и гениальный человек заслужили своей добротой, гением и душой всю привязанность Вашей искренне любящей Е. Шабельской...

Однако Суворин не внял сладкоречивым увещеваниям своей корреспондентки, но постарался уважить просьбу Ковалевского, чем заслужил признательность с его стороны: «Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич! Еще раз благодарю Вас от всего сердца за дружеское участие. Если Вы признаете нужным пригласить ту женщину, то я не желал бы присутствовать при Ваших разговорах. Мне это было бы более чем тяжко». О том, что встреча Суворина с Шабельской состоялась, мы можем узнать из черновика его письма к ней: «Когда я говорил с Вами по его просьбе о том, чтоб Вы сознались, Вы стояли на своем и были не интересны и не убедительны. Вы непременно хотели показаться совершенно чистой». (Впрочем, в скобках заметим, что «совершенно чистых» фигурантов в этом деле не было. Ковалевскому можно было вменить в вину административный проступок, то есть выдачу финансового карт-бланш частному лицу, причем своей любовнице - акт прелюбодеяния вполне можно квалифицировать как отягчающее обстоятельство.)

Между тем следствие по делу Шабельской растянулось на два года - возможно, преднамеренно - и на поверхность вышла та самая «масса грязи», о которой озабоченно говорил Ковалевский при встрече с Сувориным. Похоже, что «дуэль» между Шабельской и Ковалевским сопровождалась участием невидимых, но знающих свое дело «секундантов».

На сторону Ковалевского встали издатель А.С. Суворин, министр финансов С.Ю. Витте и министр внутренних дел В.К. Плеве, хотя, как нам представляется, последних больше беспокоила репутация министерства. С изрядной долей осторожности можно предположить, что за Шабельскую по старой памяти мог бы хлопотать А.Ф. Кони (из ее писем к Суворину становится понятно, что она поддерживала отношения со своей первой любовью - переписывалась с ним и время от времени встречалась). «Антрепренерша» тесно общалась с известными купцами-благотворителями: Савва Морозов на бенефисы дарил ей бриллианты, а Савву Мамонтова Шабельская привлекла в 1899 году к финансированию редактировавшейся ею газеты «Народ». В письмах к Суворину Шабельская упоминает о своей переписке с К.П. Победоносцевым, а Амфитеатров среди ее знакомцев называет юриста М.М. Ковалевского, директора Балтийского завода М.И. Кази и государственного контролера Т.И. Филиппова - людей с солидной общественной репутацией. Не исключается также версия заступничества со стороны департамента полиции, если допустить, что, будучи за границей, Шабельская поставляла сведения и этому ведомству. Документально подтвердить разведывательную деятельность Шабельской затруднительно; на этот счет есть лишь ее собственное признание, пересказанное Амфитеатровым: «Долг каждого русского за границей быть шпионом для своего правительства». Однако в письме к Суворину Шабельская от этой почетной миссии отказывается: «Уж не наговорили ли Вам чего обо мне? Некий Михеев в Москве вдруг мне сообщил уже, что ему меня как русскую шпионку рекомендовали». Впрочем, циркуляция подобных слухов - будь то правда, или блеф, или первое, маскируемое под второе, - сама по себе уже показательна. Тем более, что, по всей видимости, подобающих талантов Шабельской было не занимать: «Я, голубчик, куда журналистов не пускают, как дама пройду, а куда дам не пускают, пройду как журналист», - любила хвастаться она, и имела право».

Благодаря усилиям сочувственников Шабельской в ходе следствия достоянием общественности стали внебрачные связи товарища министра финансов - не только с Шабельской, но и с М.Г. Иловайской, которая родила Ковалевскому сына. Ради женитьбы на Иловайской Ковалевский развелся с женой (Екатериной Никитичной Лихутиной), в качестве причины выставив ее неверность. При этом он дал Консистории клятву под присягой, что никогда не нарушал супружеского долга. Жена обвинила Ковалевского во лжи и клятвопреступлении. Ковалевский был вынужден подать в отставку.

Кроме того, было обнародовано дело об имении Ковалевского, которое он купил на имя брата своей жены, чиновника министерства финансов И.Н. Лихутина. Истец был основательно скомпрометирован, и если поначалу многие были на его стороне, обвиняя Шабельскую, то теперь сочувствие публики к ответчице усилилось настолько, что ее стали называть пострадавшей. В частности, директор Международного банка (и ближайший сподвижник С.Ю. Витте) А.Ю. Ротштейн считал виновным Ковалевского, находя, что он не имел права отказываться от подписей, которые он выдавал Шабельской.

Шабельская не отрицала, что ради спасения прогорающего театра в своих денежных операциях использовала чистые бланки («тысячные, более крупные»), подписанные Ковалевским, однако обвинения в том, что помимо этого подделывала его подпись, не признала. Более того, эту услугу, оказанную ей любовником, она дерзко обратила против него. В связи с начавшимся следствием Шабельская - в расчете на старую дружбу с Сувориным - затеяла с ним пространную переписку, в которой держала его в курсе событий и просила о всяческом содействии. Она решительно настаивала на продолжении следствия: «Я была у министра юстиции. Он обещал мне, что следствие не замнут - если до прокурора дойдет жалоба, и, НАДЕЮСЬ, что дойдет - удастся довести». Она безуспешно бомбардировала письмами газеты, пытаясь доказать, что администрация (назначенная в связи с банкротством театра) преднамеренно разорила ее антрепризу, используя неблаговидные средства. Ковалевский потребовал, чтобы дело слушалось при закрытых дверях (не желая огласки его частных писем), - Шабельская незамедлительно направила в газеты свой протест и о том же уведомила Суворина: «На суде прочтут его письма, увидите, он пишет о том, что я боялась ответственности - что я приносила ему жертву <...> И как ни уверяй Владимир Иванович, что я его опозорила, он из простой дилеммы не выбьется: если подлог, отчего не в суде, если не подлог, отчего отказ от подписи?»

В ходе следствия была проведена экспертиза подложных бумаг, и Ковалевский, заручившись поддержкой Суворина, счел необходимым ввести его в курс дела:

Вы так тепло отнеслись в моему личному горю, что я позволил себе приложить копию с письма ко мне директора Департамента полиции о результатах расследования, произведенного по личной просьбе Министерства внутренних дел: [Далее следует копия письма] « Все указанные на поименованных документах бланковые надписи и подписи были предъявлены 17 текущего марта в Департаменте полиции вызванным в качестве экспертов преподавателю С.-Петербургского Коммерческого училища Дмитриеву и цинкографу Трачинскому, которые, сравнив их с несомненным почерком Вашим [Ковалевского], пришли к единогласному заключению, что все перечисленные подписи должны быть признаны грубой подделкою».

Суворин, при том что не отказал в содействии Ковалевскому, судя по всему, предпочел оставаться в тени - последнему приходилось извиняться, если это условие нарушалось: «Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич, я сам ничего не понимаю. Очень огорчен, что Вас беспокоят. В разговорах со мной следователь ни разу не назвал Вашего имени. Вероятно, сделала ссылку виновная сторона».

В переписке с Шабельской Суворин продолжал оказывать на свою бывшую подчиненную моральное давление, что вызывало крайне резкую ее реакцию:

Что же мы будем переписываться, не понимая друг друга? Либо я поглупела, либо Вы переменились здорово с тех пор, когда я понимала в Берлине не только Ваши письма, но даже Ваши мысли... Неужели Вы не видите, что оскорбляете меня каждым словом письма? - Оскорбляете, говоря так спокойно и убежденно, точно у Вас есть письменные доказательства, что я БРАЛА ВЗЯТКИ именем Ковалевского?

Защищаясь, Шабельская находит «нравственное» оправдание своим поступкам и даже пытается указать Суворину его место:

К чему Вы говорите о моей лжи? - В чем она? - Жизнь кокотки-актрисы - да, конечно. Но где же тут ложь? Когда я лицемерила, выдавая себя за что-то иное? - Имела любовников в молодости - да, но не более, чем Вы любовниц, - и уж конечно, лгала меньше Вас, не имея законных властей, кого бы надо обманывать, как Вы ваших жен. Давала места? - Да, конечно. - И горжусь этим. Просила за ДЕЛЬНЫХ и честных ГОДНЫХ людей.

Находясь под следствием, Елизавета Шабельская почти четыре месяца - с 22 ноября 1903-го по 13 марта 1904 года - провела в Доме предварительного заключения на Шпалерной. Полагая, что Суворину следует взять на себя долю ответственности за ее судьбу, она взывала к нему оттуда мелодраматическими пассажами - благо за плечами имелся сценический опыт:

Вы не понимаете, наивный человек, как могли меня избавить от голода? Давши работу, которую я, по Вашему собственному мнению, делала лучше многих. - Вы же отвернулись от меня, повредили мне больше всего. Публика сказала: «уж если Суворин, изобретший ее, отвернулся - если «Новое время» не смеет печатать, значит она виновна». И без доказательств Вы смешали меня с грязью, Вы побудили газеты не давать мне работы, Вы заставили меня голодать. Что я ВАМ сделала? Чтобы знали, что если я, не дотянув до суда - покончу в сумасшедшем ли доме, в проруби или иначе - просто потому, что оборвутся нервы, - не по своему желанию, то чтобы Вы знали, что Вы тут на добрую половину виноваты. Виноватей Ковалевского. Вам чем дорог Ковалевский, чтобы резать меня ему в угоду и до сих пор резко и бессердечно бросать мне в лицо оскорбленье, не дождавшись даже, подтвердит ли его суд?.

В торжестве справедливости Шабельская ничуть не сомневалась и авансом упрекала Суворина в отступничестве: «На суде увидимся или не увидимся - это Ваше дело. - Но авось все же узнаете, что было на суде, тогда - если Вы еще честный человек, попросите у меня ПРОЩЕНИЯ. Тогда будем говорить дальше».

Ковалевский через адвоката предложил решить дело миром: ответчица признает векселя подложными, а обвинение найдет основания для ее оправдания. Шабельская решительно отвергла этот компромисс и в письмах к Суворину негодовала и возмущалась:

После года мольбы и прошений - наконец началось следствие, полгода оно тянется, и МЕНЯ ЕЩЕ ДАЖЕ НЕ ДОПРАШИВАЛИ. - Почему? - Не должно ли прийти в голову, что следствие причины знать не желает. А между тем газеты пишут обо мне гадости - а мои возражения цензура НЕ ПОЗВОЛЯЕТ печатать - и не официально, циркуляром - против этого можно бы жаловаться министру - а по телефону, бесследно и бесшумно.

По всей видимости, Суворин никакого участия в Шабельской проявлять не собирался. Патетические призывы, которыми подследственная пыталась побороть его безразличие, достигли весьма высокого накала:

Вы в Берлине явились мне больше, чем другом, - Спасителем в одну из отчаянных минут моей жизни. - Чем же я виновата пред Вами, что вы оттолкнули меня от себя после моего возвращения в Россию? Алексей Сергеевич, ВЫ ОДИН ДОСТАТОЧНО МУЖЕСТВЕННЫ, чтоб иметь свое мнение, довольно сильны, чтобы осмелиться иметь его. Вас прошу ради ХРИСТА - ради памяти о своих тяжелых днях - ради прежней дружбы - ради таланта, который, право же, у меня есть, - помогите мне - ДАЙТЕ МНЕ РАБОТУ. Ваше одно слово, ОДНО меня спасет - пробую. Вот Бог смягчит сердце Ваше. В ЕГО И ВАШИ РУКИ отдаю свою судьбу, свою жизнь. - Ваша всегда Шабельская - хотя, может быть, и ненадолго.

Дело Шабельской было назначено к рассмотрению на 21 января 1905 года - и в тот же день отложено на четыре месяца, как было объяснено в газетах, из-за болезни председателя Третьего отделения Петербургского окружного суда. Отчаяние, зазвучавшее в письмах Шабельской, судя по всему, Суворина не тронуло - его ответный ход был театральным, и даже в духе бурлеска. Вместо отмененного уголовного процесса 21 января публика увидела в суворинском театре премьеру пьесы Н. Жуковской «Над толпой»: в основу ее сюжета была положена история с поддельными векселями, а главные герои списаны с натуры. Шабельская была выведена под именем княгини Лидии Сергеевны Кинчинадзе, «красивой интересной вдовы», а Ковалевский - профессора Николая Васильевича Неволина, который, впрочем, вышел сухим из воды: его прошение об отставке было отклонено, а поддельные векселя оплатил друг. Шабельская вновь обрушилась на Суворина с протестами, а в ответ получила от него не менее гневную отповедь:

Ни малейшего «неблагородства» относительно Вас я не совершил. Мне Вас было жаль. Но я не могу побороть в себе ненависти к Вашей лжи. Знаю, что Вы очень способная, деятельная, интересная, но ложь сидит в Вас не только как в женщине, но и как в женщине много претерпевшей; честолюбие Ваше никогда не было удовлетворено, и когда Вы дорвались до власти, Вы стали делать невероятные вещи. Я искренно желаю, чтобы суд Вас оправдал, потому что я вообще ненавижу суд и думаю, что в таких делах и при нынешнем режиме не человек виноват, а черт. Никакой повестки в суд я и в глаза не видел, и потому Ваше указание на то, что я мог знать по повестке день Вашего процесса, отпадает само собою. На Вашем процессе мне и делать нечего. О сотрудничестве Вашем в «Новом времени» не могло быть речи по понятным причинам. Я не имел ни малейшего права протестовать против Ковалевского, который мне сам подписывал векселя а взять Вас в сотрудницы - значило бы именно протестовать. Во время я говорил с ним у меня едва ли более трех раз и один раз он приезжал ко мне просить поддержать Ваше театральное предприятие. Один раз я был у него в Москве при Вас, да раз говорил с ним в одном ресторане. Вот все мое личное знакомство с ним.

Отчитывая Шабельскую, Суворин не скрывает своей лояльности Ковалевскому: «Что он обманывал «свою любовницу», так это едва ли относится к государственной деятельности, которую он потерял из-за Вас и Вашей халатности». При этом своему протеже он, надо полагать, постарался обеспечить надежное прикрытие - это видно из письма тайного советника, столь неблагоразумно запутавшегося в делах и в женщинах: «Очень и очень прошу Вас не допускать на столбцах Вашей уважаемой газеты чего-либо недоброго по отношению ко мне. Мне было бы это тяжело крайне по семейным обстоятельствам». И действительно, «Новое время», при всей падкости его журналистов на громкие сенсации, не входило в подробности личной жизни Ковалевского и печатало лишь хронику судебных заседаний.

Новое заседание суда, назначенное на 23 мая 1905 года, сразу же было отложено - из-за неявки свидетелей, среди которых три четверти составляли свидетели обвинения (в том числе и Суворин, который даже не прислал объяснения). Увидев в зале Ковалевского, Шабельская пришла в ярость: «Будь у меня нож, я бы воткнула его ему в спину, чисто машинально, рефлекторным образом, движением без желания, без ненависти, против воли, так сказать». Вместо этого обвиняемой вновь пришлось протомиться в ожидании еще полгода, однако долготерпение ее было вознаграждено. Об этом немедленно сообщили столичные газеты:

Процесс Е.А. Шабельской закончился около часу ночи 27 ноября. Весь день был посвящен прениям сторон. На разрешение присяжных заседателей было постановлено 98 вопросов о доказанности подложных подписей тайного советника В.И. Ковалевского. На все вопросы присяжные ответили: нет, не доказано. Е.А. Шабельская объявлена по суду оправданной. Гражданский иск, предъявленный в сумме 120 000 рублей тайным советником Ковалевским, оставлен без рассмотрения. После объявления вердикта публика устроила шумные овации по адресу присяжных, Е.А. Шабельской и ее защитников.

Невзирая на результаты графологической экспертизы, подтвердившие поддельность векселей, прокурор А.И. Вогак заявил, что доказать подлог представляется делом большой трудности и что экспертиза решающего значения не имеет. Показания иных свидетелей явно говорили о том, что обвиняемая довольно высоко котировала свои услуги (князь Друцкой-Любецкий, бывший любовник Шабельской, сообщил, что свое содействие в проведении через Министерство финансов проекта электростанции она оценила в 50 000 рублей), но и это не произвело должного впечатления на присяжных. Моральное осуждение вообще было адресовано третьей стороне: «Защитник Квашнин-Самарин подчеркнул некрасивое поведение представителей финансового мира, угодливо учитывавших бланки Ковалевского, считаясь не с его кредитоспособностью, а с положением». Шабельскую же, разорившую свое театральное предприятие и лишившую актеров работы и жалованья, мягко упрекнули в чисто женской слабости: «Театр пал по вине Шабельской: она стремилась играть роли молодых женщин, показываться в роскошных костюмах». Стоит также заметить, что подробного обсуждения исхода дела, вопреки обыкновению, в газетах не последовало.

3

Итак, на весах правосудия, долго колебавшихся под воздействием заинтересованных сторон, перетянула чаша Шабельской, хотя игра на время пошла на пользу и Министерству финансов, которое избежало громкого скандала с участием важного чиновника (даже Суворин, всячески хлопотавший за Ковалевского, не удержался от сердитого замечания в его адрес: «Ковалевский умный хохол и очень способный, но тоже не знающий удержу и, как все сластолюбивые мужчины, не может устоять в равновесии и распускает вожжи своей воли»). Можно даже предположить, что выигрыш дела обернулся бы для Ковалевского пирровой победой: Шабельская вполне могла бы в отместку предъявить Ковалевскому встречный иск - о клевете, ведь некогда любимый человек предал ее и жестоко разочаровал. Об этом еще во время следствия она откровенно писала Суворину:

Вот вы говорите о лжи: Ковалевский сам отец лжи. Признаюсь, я сыграла дуру и семь лет подряд обожала его как святого, вам же говорила, помните, а он просто был мелкий - нет, крупный жулик, умевший обманывать даже свою любовницу - лгать постоянно, ежеминутно, годами даже в постели с женщиной.

Считая себя «невинно пострадавшей», Шабельская в поисках справедливости обращалась к своей старой симпатии, юристу А.Ф. Кони:

Суворин почему-то возненавидел меня - быть может, потому, что чувствует, насколько жесток и несправедлив был со своим старым сотрудником и ДРУГОМ. Быть может, его уверил Ковалевский в моей душевной черноте... Но неужели же судебный приговор все еще не убедил его? Вот что возмутительно в России: во всякой другой стороне невинно пострадавший, оправданный, признанный оклеветанным, получил бы симпатии, поддержку, помощь. Здесь же, оправданная судом и сенатом, я нахожу только врагов... и ни одного друга... Где же все те, которым я будто бы продавала милости, и дела, и ордена? - Гнусней этой клеветы придумать ничего нельзя было. И все же я молчала и никого не запутала в скандал - я только хотела оправдать себя, вернуть себе честное имя ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ - женскую репутацию рвите, сколько хотите, это мне все равно, - я свободный человек и никого никогда не обманула. Женские слабости чести не марают.

Впрочем, некоторые шаги по возмещению морального ущерба Шабельская предприняла, выпустив роман «Векселя антрепренерши», который назвала «защитительной речью, обращенной к общественному мнению». Уже в Предисловии она ставит все точки над i: «Окружной суд оправдал Шабельскую и признал клеветой возводимое на нее обвинение, а Правительствующий Сенат утвердил этот приговор, подтвердив право присяжных признать настоящими даже векселя, опороченные постановлением коммерческого суда». Дальнейшее повествование являет собой дайджест нашумевшего дела, причем автор делает торжественное заявление: «Честно и открыто называю я вещи и людей своими именами, принимая ответственность нравственную и юридическую за каждое сказанное слово…». Написанную по горячим следам, книгу Шабельской следует считать излишне эмоциональной, предвзятой и по-женски мстительной по отношению к Ковалевскому, однако по части основных фактов она не грешит против истины, что подтверждается сопоставлением романа с газетными судебными материалами. Амфитеатров тоже свидетельствует: «Вообще, лгуньей она не была, что редко в истеричке. Хитрить, интриговать, политиковать, провести, окрутить вокруг пальца очень могла. “Врать”, т.е. плести небылицы, - нет».

Однако задуманный как «хроника», составленная на основании «подлинных документов следствия и по рассказам лиц, ближе всех знавших обоих героев», роман дальше первого выпуска не пошел - сменилась историческая эпоха, и Елизавета Шабельская, разделявшая убеждения крайне правого толка, всецело отдала себя политической борьбе. Ее место в лагере монархистов рельефно охарактеризовал Амфитеатров:

Две трети жизни проскиталась она в государствах демократического строя а в Россию возвратилась яростною фанатичкою дома Романовых и победоносцевской (sic! - О.М. ) триады - «православие, самодержавие, народность». Патриотизм она определяла беззаветным и нерассуждающим служением началам этой тройственной формулы, и сама им служила не за страх, но за совесть, со всем буйством и воинственным наскоком, свойственным ее дикой натуре.

При этом Шабельская настойчиво продолжала писать Суворину, вот только тон ее писем резко поменялся - из загнанной в угол просительницы она превратилась в трибуна, исполненного патриотического пафоса:

Теперь, КОГДА МОЕ ИМЯ ОМЫТО ПРИГОВОРОМ ПРИСЯЖНЫХ, я уже не должна более скрываться и могу принять активное участие в организации сопротивления красному тиранству, от которого стонет вся Россия. Вы, Алексей Сергеевич, так ХРАБРО и честно шли с НАРОДОМ против красной фразы и насилия, что я земно кланяюсь Вам и с восторгом и уважением вспоминаю Ваше имя. Помогите же и дальше. Мы - не сидим сложа руки. И организовали МИРНУЮ партию - да, но сильную и ПО СОСТАВУ самую ДЕМОКРАТИЧЕСКУЮ - то самое БРАТСТВО СВОБОДЫ И ПОРЯДКА, которое уже бойкотируют все красные комитеты.

Из зала судебного заседания Шабельская вышла рука об руку с новым мужем, а заодно товарищем по оружию Алексеем Николаевичем Борком, также проходившим по делу о фальшивых векселях. С ним она познакомилась в 1896 году на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде, и с тех пор они проживали вместе на одной квартире и даже ездили в компании с Ковалевским в Баку и за границу. (Как свидетельствует Амфитеатров, Борк, по профессии врач-психиатр, простым наложением рук вылечивал мигрени, но при этом был весьма усердным поклонником Бахуса.) Надо сказать, что в уголовном деле Шабельской Борк потерпел значительный ущерб: «...сделавшийся благодаря протекции Ковалевского годовым врачом в 5-6 учреждениях с солидными окладами, вскоре после разрыва Ковалевского с Шабельской места эти потерял».

Однако политическая деятельность доходов Шабельской не приносила, а поскольку «надо кушать даже в старости», в ее письмах к Суворину снова зазвучали жалобные ноты:

Не легко мне писать Вам... но <...> Анатолий Федорович Кони сообщает мне, что он говорил с Вами обо мне <...> и из его слов черпаю я надежду и смелость ПРОСИТЬ У ВАС РАБОТЫ. <...> У Вас же со смертью Скальковского осталось свободное место и фельетониста, и балетного рецензента... - И, может быть, Вы вспомните о писательнице, которой Вы сами не так давно придавали некоторую долю способностей.

Суворин, надо полагать, ни на пламенные призывы Шабельской к содействию ее политическим инициативам, ни на ее мольбы о помощи не отвечал (впрочем, он позволил ей напечатать в своей газете объявление о распродаже театрального реквизита). Он пытался сохранить видимость «объективной позиции» и вообще не афишировал своей принадлежности к монархистским и черносотенным организациям и не принимал открытого участия в их акциях - даже при том, что в 1901 году предварительное заседание первой православно-монархической организации «Русское собрание» проходило в редакции газеты «Новое время» и Суворин вошел в состав ее учредителей. (Рупором крайнего национализма и шовинизма в «Новом времени» выступал М. Меньшиков.) В июне 1907 года Суворин сделал в своем дневнике запись-декларацию, похоже, рассчитанную на дальнейшее публичное воспроизведение:

Журнальные свиньи назвали «Новое время» «министерским официозом» («Речь») и рады пожимать руку «Русскому знамени», если оно ругает «Новое время». Мы заступались за «Союз русского народа», когда видели, что на него нападают несправедливо. Но быть в партии с г. Дубровиным и др. союзниками мы никогда не были и не будем. Не будем мы считать «Союз русского народа» за русский народ, как не считаем за русский народ ни одной другой партии.

Политическая уклончивость Суворина - факт, не требующий особых доказательств, - он, «конечно, был монархист и большой мастер ладить с правительством, играл на патриотических струнах, во всех гаммах, как великолепный виртуоз». Соответственно издатель «Нового времени» предпочел прекратить какое бы то ни было общение с не знающей удержу монархисткой и антисемиткой Елизаветой Шабельской - «он был слишком умен и практичен, чтобы принимать всерьез и к руководству истерические вопли своей берлинской приятельницы».

Свой вердикт Шабельской уже по окончании ее дела Суворин сформулировал в дневнике:

23.07.1907. Был В.И. Ковалевский. Долго говорили о Витте, о современном положении вещей. <...> Владимир Иванович - большой умница и талант. <...> Вообще он сказал мне много лестного и о моей писательской деятельности, и о той нравственной поддержке, которую я оказал ему в случае с Шабельской. Сколько скверные и распутные бабы погубили талантливых и хороших мужчин.

Так завершилось бывшее когда-то близким приятельство Алексея Сергеевича Суворина с Елизаветой Шабельской. Возникшее отчуждение, по-видимому, следует объяснять не только его мужской солидарностью с Ковалевским и не только ее прегрешениями и темными делами. «Изобретши» Шабельскую и обеспечив ее работой, Суворин за два десятка лет общения с ней прошел в каком-то смысле типичный для него путь от влюбленности в нового человека к разочарованию в нем, тем более сильному, чем более незаурядной оказывалась встретившаяся ему личность. Иной раз охлаждение наступало в считанные месяцы, как, например, в случае с графиней Е.В. Салиас де Турнемир, пригласившей Суворина из Воронежа в Москву сотрудничать в своем журнале «Русская речь». «Я живу у графини в Сокольниках. Женщина эта - просто восторг. Говорит много и говорит хорошо, вдохновляется же если, то просто вся изменится, и говорит необыкновенно страстно», - писал Суворин в июле 1861 года своему знакомому М.Ф. Де-Пуле, а в октябре того же года маятник его мнения о ней резко качнулся в другую сторону: «Графиня - взбалмошная женщина, оставившая газету на произвол судьбы и говорившая такие глупости, что их повторять я не решаюсь. В литературе она ни бельмеса не смыслит, жизни русской не знает, газетного такту ни на волос». Это свойство суворинской натуры подметил и Чехов, также переживший взлет и падение в дружбе с Сувориным (которая, впрочем, почти целиком уложилась в его писательскую жизнь): «У него азартная страсть ко всякого рода талантам, и каждый талант он видит не иначе, как в увеличенном виде. Его можно отлично эксплоатировать...» Драматичными были и отношения Суворина с Лесковым: «И тот и другой не могли похвастаться покладистыми характерами и откровенно предпочитали крайности - середине». При этом, даже испытав охлаждение к человеку, Суворин редко отказывал ему в помощи, если она была необходима:

Не было сотрудника, которому «старик Суворин» не старался бы облегчить труд и существование. Вспоминаются три-четыре имени сотрудников, лично ему несимпатичных, даже трудно им переносимых, но - они были литераторы, были даровиты, и этим решилось его отношение к ним и он их терпел многие годы и, наперекор самому себе, обеспечивал их благополучие.

Однако Елизавете Шабельской в трудную для нее минуту Суворин не только не помог, но и выступил против нее, и даже ее оправдательный приговор не способствовал восстановлению отношений - столь низко упала в его глазах «проштрафившаяся» антрепренерша. (Не будет лишним добавить, что дело Шабельской проходило на фоне русско-японской войны и «неудачи русских войск страшно и губительно отозвались на Суворине. Он стал нервен сверх меры, вспыльчивее, чем когда-нибудь».) Последнее послание Шабельской к Суворину, очевидно, писалось уже без всякой надежды на сострадание:

Виктор Петрович [Буренин] говорил мне, что Вы меня не хотите видеть, не хотите обо мне слышать <...> Если бы Вы знали, как мне это больно. <...> Виктор Петрович сказал мне, что когда он сказал о «писании рецензий», Вы сказали «она сама актриса, будет пристрастна». Друг мой, какая я теперь актриса. Я старуха физически и духовно... <...> Алексей Сергеевич, поверьте, мне не ахти как долго жить осталось, разбитой и разломанной пережитой пыткой духовной, но половину этой жизни я отдала бы за то, чтобы иметь право входить к Вам, как прежде входила к расположенному человеку, позволявшему называть себя другом... Позвольте хоть раз пожать Вам руку, дорогой Алексей Сергеевич. Поверьте, это принесет Вам счастье.

Суворин от предложенного счастья, надо полагать, отказался. А некоторое время спустя его самого одолела неизлечимая болезнь и, изнурив физически и душевно, в 1912 году свела в могилу.

Что же до Елизаветы Александровны Шабельской, то она после этого письма прожила еще десять лет, стала «крестной матерью» черносотенцу Петру Николаевичу Попову (1894-1952). Впредь именуя себя Шабельский-Борк, в 1922 году он участвовал в покушении на бывшего лидера кадетской партии П.Н. Милюкова - в результате пуля попала в В.Д. Набокова, отца известного писателя. В 1911 году в газете «Колокол» Шабельская опубликовала антисемитский роман «Сатанисты ХХ века», а в 1913 году - роман «Красные и черные». Ее сотрудничество с органом «Союза русского народа» газетой «Русское знамя» прекратилось в том же, 1913 году из-за расхождений «чисто личного характера» с издательницей Е.А. Полубояриновой. Однако политическая деятельность Шабельской на этом не закончилась: есть сведения, что в конце августа 1915 года она приняла участие в работе совещания уполномоченных монархических организаций в Саратове, правда, в весьма скромном качестве - как почетный член Пермского Мотовилихинского отдела «Союза русского народа».

Летом 1917 года доживавшая свои последние месяцы газета «Новое время» поместила краткий некролог: «15 августа, в 10 часов утра в имении Сусть-Заречье Новгородской губернии, после продолжительной болезни тихо скончалась писательница Елизавета Александровна Шабельская-Борк, о чем убитые горем крестный сын и друзья извещают знакомых и почитателей». Издатели газеты, сыновья Алексея Сергеевича Суворина, не стали отказывать в просьбе крестного сына Елизаветы Шабельской сообщить о ней печальную весть.

По этой теме читайте также:

Примечания

1. См.: Дневник Алексея Сергеевича Суворина. Лондон; М., 2000. С. 125-129.

2. Там же. С. 566-567. Предположительная дата письма - конец 1893 года.

3. Там же. С. 127.

4. См.: Макарова О. «Судьба каким-то роковым образом ставит меня поперек Вашей дороги…»: «Дело Каировой» и его след в биографии А.С. Суворина // НЛО. 2005. № 75 (5). С. 92-121.

5. Шабельская Е.А. Векселя антрепренерши: Роман-хроника. Вып. 1. СПб., 1907.

6. Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 129.

7. Там же. С. 126.

8. См.: РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 1949. Письма Кони А.Ф. к Суворину А.С. Л. 87. Письмо от 24.05.1906. Кони пишет Суворину: «Я знал ее в Харькове 12-летней девочкой, в бонбончиках и с - а встретил потом этого «Лизочка», как все мы тогда ее называли - через 20 лет в Берлине, в ужасном положении. Тогда я писал о ней покойному А.П. Коломнину и Вы ее устроили в «Новом Времени» (Там же. Л. 87).

9. Это было в 1869 году в Харькове, где Кони служил товарищем прокурора и был соседом и другом семьи Шабельских.

10. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Письма Шабельской Е.А. к Суворину А.С. 4.01.1890 - 6.04.1909; Ед. хр. 4670. Письма Шабельской Е.А. к Суворину А.С. 1890-е гг. Писем Суворина к Шабельской разыскать не удалось, возможно, потому, что Суворин зачастую просил своих корреспондентов, особенно впавших в немилость, возвратить его письма. Цитаты из писем приводятся в соответствии с нормами современной орфографии и пунктуации.

11. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 149. Письмо от 22.09.1893.

12. Шабельская Е. «Женский вопрос в наши дни» // Новое время. 1896. № 7256.

13. Там же. Л. 186-187.

14. См.: Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 9. М., 1973-1983. С. 22-24, 48-49.

15. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 184 об. Письмо от 14.02.1895.

16. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4670. Л. 37 об. (Суворин в то время путешествовал по Италии.)

17. Там же. Л. 35, 36. Письмо датировано 1893 г.

18. Там же. Л. 37.

19. Там же.

20. Там же. Л. 226. Ср. одно из дневниковых признаний Суворина: «Я несомненно совершенно одинок в теперешней моей семье Для меня, что делает меня одиноким, ни у меня к ним, ни у них ко мне никаких чувств не может быть» (см.: Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 584 [расшифровка зачеркнутой записи от 20.08.1899]).

22. Амфитеатров А.В. Тяжкая наследственность // Амфитеатров А.В. Жизнь человека, неудобного для себя и для многих: В 2 т. М., 2004. Т. 2. С. 73.

23. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 174-174 об. Письмо от 24.12.1894.

24. Тяжкая наследственность // Амфитеатров А.В. Жизнь человека... Т. 2. С. 73.

25. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 174-174 об. Письмо от 24.12.1894. Л. 179.

26. Тяжкая наследственность // Амфитеатров А.В. Жизнь человека... Т. 2. С. 76.

27. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 176, 177 об. Письмо от 10.01.1895.

29. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 224. Письмо от 5.05.1897.

30. Там же.

31. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 239-240. Письмо от 28.07.1899.

32. Тяжкая наследственность // Амфитеатров А.В. Жизнь человека... Т. 2. С. 68, 70.

33. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4670. Л. 189.

35. См.: Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 379.

36. См.: Шабельская Е.А. Векселя антрепренерши. С. 154.

37. См.: Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 451-452.

38. См.: Театр и искусство. 1901. № 46. 11 ноября. С. 827. Автор заметки - В.А. Вакулин (псевд. Вл. Линский).

39. Тяжкая наследственность // Амфитеатров А.В. Жизнь человека... Т. 2. С. 66.

40. Кугель А.Р. Листья с дерева: Воспоминания. Л., 1926. С. 48.

41. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 250 об. Письмо от 7.04.1902.

42. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 1843. Письма Ковалевского В.И. к Суворину А.С.

15.02.1897 - 30.01.1907. Л. 9. Письмо от 7.08.1902.

43. Ф. 459. Оп. 2. Ед. хр. 391. Письма Суворина А.С. к Шабельской Е.А. Черновики. Л. 12. Письмо от 27.01.1905.

44. См.: Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 329.

45. См. об этом: Дудаков С.Ю. История одного мифа: Очерки русской литературы XIX-XX вв. М., 1993. С. 179, 199.

46. Тяжкая наследственность // Амфитеатров А.В. Жизнь человека... Т. 2. С. 74.

47. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 159. Письмо от 21.01.1894.

48. Тяжкая наследственность // Амфитеатров А.В. Жизнь человека... Т. 2. С. 72.

49. См., например: Новое время. 1905. 29 ноября, а также: Шабельская Е.А. Векселя антрепренерши. С. 127. Отставка Ковалевского не воспрепятствовала его успешной предпринимательской деятельности. Впоследствии он в разное время занимал видные посты: в Совете съездов представителей промышленности и торговли, председателя правления Товарищества Петроградского вагоностроительного завода и Общества механических заводов «Братья Бромлей», а в 1906-1916 годы был председателем Императорского Русского технического общества. В советские годы сотрудничал с Н.И. Вавиловым в Государственном институте опытной агрономии и закончил свою жизнь в 1934 году в звании заслуженного деятеля науки и техники РСФСР (см.: Воспоминания В.И. Ковалевского // Русское прошлое. 1991. № 2. С. 19).

50. Наша жизнь. 1904. 31 декабря: «Чисто семейные дела и наш бюрократический строй: По поводу дела В.И. Ковалевского». Суть этого дела была такова: Лихутину Государственный поземельный банк дал ссуду в 317 000 рублей, которая затем «благодаря заслугам» Ковалевского «по государственной службе» увеличилась почти на 100%. Далее Ковалевский при последующих отчуждениях отдельных частей имения и перезалогах выручил более 300 000 руб.

51. Шабельская Е.А. Векселя антрепренерши. С. 110.

52. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 251.

53. Шабельская Е.А. Векселя антрепренерши. С. 98.

54. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 253, 255.

55. Там же. Ед. хр. 1843. Л. 10, 12. Письмо от 12.04.1903.

56. Там же. Л. 13.

57. Там же. Ед. хр. 4669. Л. 253.

58. Там же.

59. Там же. Л. 253 об. - 254.

60. Там же.

61. Шабельская Е.А. Векселя антрепренерши. С. 132.

62. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 259.

63. Там же. Л. 259 об. Письмо не датировано, но его пагинация позволяет отнести его ко времени процесса; кроме того, следующее за ним письмо - об успешном окончании дела.

64. См.: Жуковская Н.Ю. Над толпой: Пьеса в 4 действиях. (Премьера - 21.01.1905 на сцене театра Петербургского Литературно-художественного общества.) СПб., 1905.

65. Ф. 459. Оп. 2. Ед. хр. 391. Л. 12-12 об. Письмо от 27.01.1905 (черновик).

66. Там же. Л. 14.

67. Там же. Оп. 1. Ед. хр. 1843. Л. 16. Письмо от 22.04.1905.

68. Шабельская Е.А. Векселя антрепренерши. С. 153.

71. Там же.

72. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 2. Ед. хр. 391. Л. 12. Письмо А.С. Суворина к Е.А. Шабельской от 27.01.1905 (черновик).

73. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 255.

74. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 1949. Л. 89. Письмо Е.А. Шабельской к А.Ф. Кони, вложенное в письмо последнего к А.С. Суворину. А.Ф. Кони препровождает письмо Шабельской следующими словами: «Многоуважаемый Алексей Сергеевич. Я получил прилагаемое письмо. Что я могу теперь сделать для «старухи», как она подписывается, величая меня «Вашим превосходительством»? Просить Вас за нее не имею ни права, ни основания. Позвольте просто переслать ее письмо на Ваше усмотрение в подлиннике» (Л. 87).

75. Шабельская Е.А. Векселя антрепренерши. С. V.

76. Там же.

77. Тяжкая наследственность // Амфитеатров А.В. Жизнь человека... Т. 2. С. 68.

78. Шабельская Е.А. Векселя антрепренерши. С. 154.

79. Тяжкая наследственность // Амфитеатров А.В. Жизнь человека... Т. 2. С. 73. Уже после смерти Шабельской в ее биографии появились эпизоды-апокрифы: писали, например, что она «провела больше года на передовых позициях в русско-японскую войну. Там она не только была переводчиком, но деятельно ухаживала за ранеными и, переодетая в форму солдата, участвовала в нескольких опасных разведках» (см.: Шабельская Е.А. Сатанисты ХХ века. М., 2000. С. 8. - Примеч. редакции). Если сопоставить даты, то выходит, что военная операция бесстрашной 50-летней «княгини» - которая вдруг заговорила по-японски - состоялась в промежутке между судебными заседаниями.

80. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 260. «Братство свободы и порядка» - небольшая монархическая организация, возникшая в первые дни революционных событий 1905 года и направившая в связи с ними всеподданнейший адрес императору.

81. Новое время. 1905. 27 ноября. А. Борк был старшиной «Братства свободы и порядка». Основная его деятельность связана с «Союзом русского народа»: он был одним из учредителей «Союза», сотрудником газеты «Русское знамя». После раскола «Союза» поддержал А.И. Дубровина. В сборнике «Союз русского народа: По материалам чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 1917 г.» (М.; Л., 1929) в протоколах показаний Борк упоминается как покойный; можно предположить, что его не стало до 5 марта 1917 года - даты образования Комиссии.

82. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 1949. Л. 89. Письмо Е.А. Шабельской к А.Ф. Кони, вложенное в письмо последнего к А.С. Суворину.

83. Там же. Ед. хр. 4669. Л. 262. Данное письмо (в связи с упоминанием о смерти К.А. Скальковского, государственного чиновника и театрального критика) можно датировать 1906 годом.

84. Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 499.

85. Тяжкая наследственность // Амфитеатров А.В. Жизнь человека... Т. 2. С. 74.

86. Там же.

87. Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 526-528.

88. Суворин А.С. Письма к М.Ф. Де-Пуле / Публ. М.Л. Семановой // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1979 год. Л., 1981. С. 127, 154.

89. См.: Чехов А.П. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 3. С. 119. (Письмо к А. Н. Плещееву от 1.01.1889.)

90. Динерштейн Е.А. А.С. Суворин: Человек, сделавший карьеру. М., 1998. С. 220.

91. Старик Суворин // Амфитеатров А.В. Жизнь человека... Т. 2. С. 9.

92. Ежов Н.М. Алексей Сергеевич Суворин: Мои воспоминания о нем, думы, соображения // Исторический вестник. 1915. № 2. С. 459-460.

93. РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 4669. Л. 269-270 об. Письмо от 20.11.1907.

94. См. о нем: Иванов А. Верный сын императорской России: Памяти П.Н. Шабельского-Борка // http://www. rusk.ru/st.php?idar=103330. «Крещение» Попова Елизаветой Шабельской имело, скорее всего, символический, политический характер, поскольку родился он в Кисловодске в 1894 году, когда Шабельская находилась в Германии (хотя в принципе в православной церкви существует возможность стать крестным отцом или крестной матерью заочно), а его двойной псевдоним отсылает к 1905 году, когда Шабельская вышла замуж за А.Н. Борка. Кроме того, по церковным канонам крестный не мог быть усыновителем и дать свою фамилию крестнику. (Благодарю за разъяснение отца Иннокентия, преподавателя Библейско-богословского института Св. Апостола Андрея.)

95. Степанов А. Cаратовское совещание или Cаратовское совещание уполномоченных монархических организаций 27-29 авг[уста] 1915 (http://www.rusinst.ru/articletext. asp?rzd=1&id=6315&tm=5).

Годы существования: 1877 - 1917

Описание:

Алексей Сергеевич Суворин (23.03.1834 - 24.08.1912) - русский издатель, журналист. Отец его был государственный крестьянин, отданный по набору в солдаты. Раненый при Бородине и получивший затем офицерский чин, он дослужился до капитана, что в то время давало потомственное дворянство.

Печататься А.С.Суворин начал в 1858 году сначала в провинциальной, а затем, переселившись в декабре 1862 года в Петербург, в столичной прессе. Нужно сказать, что в Петербург Суворин приехал в нетопленом вагоне 3-го класса, в пальто, одолженном ему поэтом А.Н.Плещеевым. В ту пору каторжных трудов и ожесточенной борьбы за существование Суворин придерживался весьма радикальных взглядов, даже прослыл крамольником, а его первая книга «Всякие: Очерки современной жизни», написанная в 1866 году, была запрещена и ее тираж полностью уничтожен. До 1875 года журналистская деятельность Суворина носила либеральный характер, но став владельцем газеты «Новое время» резко повернула (по выражению В,И,Ленина) »... к национализму, к шовинизму, к беспардонному лакейству перед власть имущими». С 1880 года Суворин начал издавать «Исторический вестник» - один из самых распространенных русских журналов, посвященных изучению прошлого России.

Книгоиздательскую деятельность А.С.Суворин начал в Петербурге в 1872 году выпуском «Русского календаря» в фактически возглавляемом им издательстве Е.О.Лихачевой и А.И.Сувориной . Успех этого универсально-справочного издания побудил его в 1876 году, взяв при посредничестве журналиста В. И. Лихачева крупный кредит в банке, купить пришедшую к тому времени в упадок газету «Новое время», а в 1877 году и собственную типографию. В 1878 году Суворин открыл в Петербурге книжный магазин “Новое время” , а затем в 1882 году и типографию - с этого года книги стали выходить под маркой Издание А.С.Суворина . Особой популярностью пользовались серии книг карманного формата «Дешевая библиотека», «Новая библиотека Суворина» (в них публиковались произведения писателей различных времен и стран) и «Научная дешевая библиотека». Большой успех имели его ежегодные справочные издания - «Весь Петербург», «Вся Москва», «Вся Россия».

Заметную ценность имеют изданные Сувориным описания художественных музеев: «Картины императорского Эрмитажа в Санкт-Петербурге» А.И. Сомова, «Картины Лондонской Национальной галереи» А. Истлека, «Дрезденская картинная галерея» Г. Люке, книга М. Розеса «Антони Ван-Дейк». Первым из русских издателей он стал выпускать библиофильские издания: «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Радищева (без купюр), «Наш век» О. Лейкснера (1881-1884) и «Иллюстрированная история Екатерины II» А.Г. Брикнера (1883). Некоторые из суворинских книг по истории, искусству, истории литературы считались в свое время непревзойденными по качеству. В 1887 г. Суворин переиздал полное собрание сочинений А.С. Пушкина (10 томов по 15 копеек), распроданное за несколько дней. Ему принадлежит заслуга в переиздании памятников отечественной культуры и мемуаров по истории России.

В 1910 году Суворин преобразовал свое издательство в акционерную компанию Товарищество А.С.Суворина «Новое время» , которую контролировал «Волжско-Камский коммерческий банк». Не смотря на кончину Суворина в 1912 году, Товарищество работало под его именем вплоть до 1917 года. Страшная болезнь – рак горла обнаружили у А. С. Суворина в 1909 году. После операции он потерял голос и общался последние месяцы посредством карандаша на клочках бумаги. Десятки таких записок хранятся в отделе рукописей ИРЛИ (Пушкинский дом).

За 40 лет издательской деятельности А.С.Суворин выпустил около 1500 книг универсальной тематики общим тиражом в 6,5 млн. экземпляров. И на закате своей жизни А.С.Суворин вполне мог поздолить себе написать: Как издатель я оставлю прекрасное имя. Да, прямо так и говорю. Ни одного пятна. Я издал много, я никого не эксплуатировал, никого не жал, напротив, делал все, что может делать хороший хозяин относительно своих сотрудников и рабочих. Газета дает до 600 тысяч в год, а у меня кроме долгов ничего нет, то есть нет денег. Есть огромное дело, которое выросло до миллионного оборота, но я до сих пор не знал никакого развлечения, никаких наслаждений, кроме труда самого каторжного. Расчетлив я никогда не был, на деньги никогда не смотрел как на вещь, стоящую внимания.

Особый интерес представляет система реализации книг издательства. В 1905 году Суворин принял предложение управляющего петербургским книжным магазином Я.К.Кормилицына преобразовать сеть магазинов и киосков, принадлежавших издательству и работающую в форме контрагентства, в юридически самостоятельное неполное товарищество на вере. Суворин становился его основным пайщиком, а вкладчиками стали четыре человека, в том числе и И.Д.Сытин. После этого финансовое положение резко изменилось к лучшему и контрагентство стало приносить прогрессирующий доход.

Вскоре внутри Товарищества наиболее активную роль стал играть Иван Дмитриевич Сытин , сумевший настоять на его реформировании. В начале января 1907 году он совместно с Сувориным, Д.П.Ефимовым , М.В.Клюкиным и В. И. Игнатьевым (теперь уже на равных основаниях) учредили новую фирму (Торговый дом) в виде полного Товарищества под названием «Товарищество торговли произведениями печати на станциях железных дорог». О масштабах его деятельности можно судить по тому, что на службе в Товариществе состояло более 400 агентов. Учредители обратились к министру торговли и промышленности за разрешением на открытие фирмы. Но министр признал необходимым изменить ее наименование «в смысле включения в оное, по крайней мере, имени одного из товарищей с добавлением слов «и К0»». После весьма длительных переговоров, в апреле 1907 года, было утверждено новое, на сей раз удовлетворившее обе стороны название: «Товарищество торговли произведениями печати на станциях железных дорог «Контрагентство печати»».

Через три года после образования Товарищества, Сытин уже почти держал бразды правления в своих руках. В зарегистрированном 31 марта 1910 года «Товариществе торговли произведениями печати на станциях железных дорог «Контрагентство печати» «полными товарищами», т.е. ответственными перед законом лицами, выступали Суворин и Сытин. В письме к Суворину от 3 сентября 1910 года Сытин сообщал, что наметилось уже пять конкурентов, собирающихся арендовать торговлю печатными произведениями на дорогах, контракт с которыми истекает в текущем году. Из-за чего арендная плата достигнет не менее 100 тыс. руб.: «весь барыш пойдет в пользу железных дорог, и опять будем работать или в убыток, или отказываться снимать дорогой ценой дороги» . Поэтому он предлагал Суворину основать новое Товарищество и расширить масштабы дела. Причем из 350 паев - 150 предполагалось передать Суворину, а всем остальным основателям (Сытину, Рябушинскому, Цветкову, Ефимову, Клюкину и Игнатьеву) - дать по 25 паев.

Суворин хорошо представлял, с каким трудом приходится Контрагентству противостоять натиску более активных конкурентов и каких усилий стоят льготы, поэтому согласился. 25 апреля 1911 года он, с одной стороны, и Сытин с еще тринадцатью вкладчиками, с другой, учредили, как значилось в соответствующем документе - «Торговый дом в образе Товарищества на вере под фирмою «Контрагентство А.С.Суворина и К°» для издательской деятельности и торговли произведениями печати на станциях железных дорог, пароходах, пароходных пристанях и во всех городах и селениях Российской империи». Говоря современным языком, фамилию Суворина в названии фирмы, учредители использовали в качестве раскрученного брэнда. Хотя в управлении фирмы Суворин уже не играл той роли, что раньше. А вскоре контора Контрагентства из Петербурга была переведена в Москву. Это означало еще и тот факт, что входил в силу другой знаменитый русский издатель Иван Сытин. Эпоха Суворина подходила к концу. Начиналось время Сытина. Но преемственность сохранялась. В России не существовало такой пристани или станции железной дороги, где не было бы киоска «Контрагентство А.С.Суворина», торговавшего книгами и периодическими изданиями. Всего по стране их насчитывалось 1600.

Через пять лет после смерти своего основателя, в декабре 1917 ВИКЖЕЛЬ (Всероссийский исполнительный комитет железнодорожных профсоюзов) передал в руки дорожных комитетов все киоски и право торговли произведениями печати. «Контрагентство А.С.Суворина» было переименовано в «Контрагентство ЦИК ССР». Через год, в ноябре 1918-го, в целях более широкого продвижения печати в массы президиум ВЦИК учредил «Центральное агентство ВЦИК», получившее сокращенное название - «Центропечать». Агентство имело разветвленный аппарат, только в Москве было создано 22 отдела с общим штатом в 3 тыс. человек. Всего же число сотрудников «Центропечати» достигало 17 тыс. В экспедиционное хозяйство агентства входило 6 центральных экспедиций (багажная, почтовая, книжная, комплектов, комиссариатов и пластинок), 8 газетных - при типографиях, 9 - при вокзалах и 11 районных экспедиций.

Издательство прекратило своё существование.

21.09.2014

Восстанавливая светлое имя

Год примерно тому назад, мониторя просторы Интернета, не появилось ли чего новенького о жизни и творчестве нашего великого земляка Алексея Суворина, судьба которого меня захватила еще в 90-е годы прошлого века, я натолкнулся на книгу кандидата исторических наук Любови Петровны Макашиной «Вокруг А.С.Суворина. Опыт литературно-политической биографии», вышедшей в Екатеринбурге в 1999 году. С помощью коллег из вуза, где она сейчас преподает, узнал её адрес. Предложил обмен книгами. Послал ей вышедшие в Воронеже с моим участием «Телохранитель России. Воспоминания современников об А. С. Суворине» и сборник произведений Суворина с предисловием Марины Ганичевой «Очерки картинки».

А вскоре и она прислала свою книгу. В сопроводительном письме Любовь Петровна написала: «Когда я увидела дату издания «Телохранитель России», я восторженно ахнула: мы в одно время интересовались и занимались одним делом - восстановлением светлой памяти А.С.Суворина. Какая жалость, что мы не знали друг друга в этот период! Надеюсь, что Ваши книги стали пособием для студентов Воронежского университета. В УРГУ имя Суворина по-прежнему под запретом».

Я не стал разочаровывать Любовь Петровну на счет ВГУ. Помнится, совсем недавно учитель жизни целого поколения воронежских журналистов Лев Ефремович Кройчик уверял, что Чехов отвернулся от Суворина после дела Дрейфуса. И якобы антисемитизм Суворина стал причиной разрыва. В отличие от Макашиной, у Кройчика, как и у его предшественника Динерштейна, не было ни желания, ни стимула разобраться в сути отношений двух великих людей России. Боюсь, что задача у них одна - всячески тормозить процесс актуализации творческого наследия великого русского журналиста, издателя, общественного деятеля и политического мыслителя.

Но не им, а новому поколению думающих молодых людей, в том числе журналистам, адресуются эта публикация одной из глав из книги Л. Макашиной. Написанная в 1999 году, книга читается на одном дыхании и заставляет о многом задуматься.

1. ВЗГЛЯДЫ НА ЖУРНАЛИСТИКУ

Отношения между Чеховым и А.С. Сувориным -

это не обывательское знакомство и даже не простая дружба двух писателей - это уже в некотором роде, «теория рус­ской литературы». Суворин - важная страница в жизни Чехова. Чехов - светлая страница в биографии Суворина.

А.Амфитеатров,

Cave di Lavogna, 25.09.1909 .

Дружба Чехова и Суворина начиналась и разворачива­лась в период творческого подъема как одного так и друго­го, - во второй половине восьмидесятых годов прошлого века. «Новое время» уже давно зарекомендовало себя как широко информированная, влиятельная в правительствен­ных и общественных кругах газета. Основной костяк авто­ров и сотрудников газеты складывался в тот же период - А.Амфитеатров,

Иг. Потапенко, А.Столыпин, Н.Глинка, Н.Энгельгардт, В.Буренин.

Суворин в этот период был одер­жим техническим перевооружением типографии и всего из­дательского дела. Обустраивалась типографская школа при издательстве. Известный театральный критик и драматург Суворин готовился претворить в жизнь планы о собствен­ном театре - с собственной антрепризой и им самим подо­бранным репертуаром. Чехов в этот период известен как ав­тор смешных водевилей и юмористических рассказов - пло­довитый, подающий надежды писатель. И тот, и другой сто­яли на пороге новой фазы своего творчества.

Из всех предыдущих лет год 1886 стал для Чехова самым плодотворным. Было написано и опубликовано в юмористи­ческом журнале «Осколки» Лейкина более ста рассказов. Но стиль сотрудничества с Лейкиным, его непременное условие «пошутить в сто строк» - стало сковывать входящего в новую фазу творчества Чехова. Он еще не знал, какую, но - новую. Сотрудничество с «Петербургской газетой» Гейдебурова не­сколько больше отвечало духу требований Чехова, однако и эта газета сковывала автора жесткими требованиями сроков сдачи материала в газету. Писатель хотел еще поработать над стилем, образами, а редакция требовала: «В номер!». По-дру­гому стали складываться отношения Чехова с «Новым време­нем» и Сувориным.

Они познакомились в апреле 1886 года. Суворин, очаро­ванный человеческим обаянием Чехова, предложил сотрудни­чество без всяких условий. Интуиция издателя не подвела, впро­чем, как всегда. За два месяца Чехов написал и опубликовал в «Новом времени» больше, чем связанный контрактными обя­зательствами. Это были лучшие рассказы «раннего» Чехова: «Враги», «Панихида», «Агафья», «Кошмар», «Святая ночь»... Результат был неожидан для самого автора: «Пятью рассказа­ми, помещенными в «Новом времени», я поднял в Питере пе­реполох, от которого угорел, как от чада». Первый рассказ был «Панихида». За него Чехов получил гонорар 75 рублей, ровно столько, сколько Лейкин платил в «Осколках» за месяц, за четыре рассказа. Чехов боялся, что далее условия работы переменятся, и писал об этом Суворину: «Я радуюсь, что условиями моего сотрудничества вы не поставили сроч­ность моей работы. Где срочность - там спешка и ощущение тяжести на шее (...). Назначенного вами гонорара для меня впол­не достаточно» (письмо от 21 февраля 1886 г.). Спустя не­которое время Суворин предложил Чехову собрать опублико­ванные в субботних приложениях «Нового времени» рассказы и издать их отдельной книжкой. К марту таких рассказов на­бралось 13, к ним Чехов добавил три рассказа, опубликован­ные в «Петербургской газете» и назвал свою первую книжку «В сумерках». Спустя два года книжка получила высшую для русского беллетриста награду - ежегодную Пушкинскую пре­мию. Благодаря публикациям в «Новом времени» писатель был замечен серьезной критикой из толстых журналов, не обращав­шей внимание на легковесное чтиво развлекательных бульвар­ных журналов «Будильник» и «Осколки». Литературный обозреватель «Нового времени» В.Буренин прямо писал об этом: «Господина Чехова заметили заметили...(...) А ведь и прежде можно было заметить: он давал под разными псевдонимами такие же талантливые и живые вещи, какие дает и теперь. Причина, заставившая и заставляющая до сих пор критику «толстых журналов» игнорировать талант молодого беллетриста, заклю­чимся, кажется, в том, что произведения Чехова вообще чуж­ды всяких приходско-журнальных тенденций и в большинстве обнаруживают вполне свободное отношение автора к делу ис­кусства, в большинстве руководствуются только одним направ­лением, тем, какого требует художественная правда» (Новое прими, 1887, 25 сентября).

Первая книга Чехова «В сумерках» выдержала 12 изда­ний за период 1887-89 годов. Вне всякого сомнения, кроме зас­луги автора в этом есть и заслуга издательства «Новое время».

Впервые в жизни Чехов почувствовал себя обласканным, обожаемым, этаким баловнем судьбы. У него стало проходить чувство неудовлетворенности от спешки и неотделанности произведений, впервые, благодаря Суворину, он испытал удо­вольствие от работы со словом.

Лейтмотивом следующего года стала работа над первым крупным по форме произведением - повестью «Степь». Полу­ченный от Суворина гонорар позволил на время забыть о зара­ботке на хлеб насущный и сосредоточиться на большом про­изведении. Повесть была отдана для публикации в журнал «Северный вестник». Первым рецензентом повести стал В. Буренин из «Нового времени». В.Буренин увидел в Чехове про­должателя русской литературной традиции, в описаниях при­роды Чехов соперничает, по мнению рецензента, с Тургеневым. Чехову был присвоен титул - «самый выдающийся моло­дой литератор современности». Буренин открыл полемику о художественном методе Чехова. Имя Чехова стало модным. А писатель, наперекор моде, задумал испробовать себя в доку­ментальном жанре.

Интерес Чехова к Сахалину был вызван двумя фактора­ми. Во-первых, в Москве намечалось проведение международ­ного симпозиума специалистов-тюрьмоведов и официальная печать обсуждала это событие. Другим поводом явилась хо­дившая в тайных списках рукопись американского журналис­та Ж. Кеннана о состоянии сибирских тюрем в России. Ее чте­ние, а не только перепечатка, были запрещены специальным цензурным указом. Многие русские интеллигенты, прочитав­шие рукописный список, желали бы составить собственное мнение об обсуждаемом предмете. Но не все смогли. А.П.Че­хову и В.М.Дорошевичу это удалось.

Предпринятое Чеховым путешествие вряд ли бы удалось без материальной и организационной поддержки Суворина. Судя по переписке 1889-90 годов, Суворин вдохновлял писате­ля, организовывал ему теплые приемы интеллигенции и адми­нистрации городов, где писатель останавливался, высылай деньги на расходы. Благодаря авторитету «Нового времени», Чехов, как корреспондент газеты, был допущен в закрытые для общественного мнения места на острове Сахалин. Разумеется, авторитет таланта Чехова открывал ему многие двери, но только не епархии министерства внутренних дел. Талантов в России много, но когда и кто же из чиновников ценил это? Чехов при­знавал в письмах и немногих дневниковых записях, что авто­ритет газеты помогал ему в работе.

Но прежде чем решиться на такую ответственную исследовательскую и публицистическую деятельность, Чехов опро­бовал себя в качестве газетного «передовика». Известно не­сколько его небольших статей в газете «Новое время». Чехов был недоволен своим газетным опытом и первоначально не захотел включить статьи в собрание сочинений. Публицисти­ческим дебютом стала статья «Московские лицемеры» (Новое время, 1888, 9 окт.). В сопроводительном письме Суворину Чехов писал: «Я, Алексей Сергеевич, осерчал и попробовал нацарапать статейку для первой страницы. Не сгодится ли?»(письмо от 7 окт. 1888 г.). После опубликования констатировал: «Рад, что моя передовая сгодилась» (письмо от 10 окт.). «Ста­тейка» была посвящена решению московской думы, отменив­шей свое же решение о запрете торговли по воскресным дням.

Автор издевался над купцами, вроде Ланина, который говорил на заседаниях Думы, что поставит за прилавок детей, жену, и освободит наемных приказчиков и будет торговать с одной лишь целью - пополнить городскую казну. Материал Чехова, видимо, задел за живое своего адресата. Купец и фабрикант i I 11.Линии, издающий к тому же свою газету «Русский курьер», поместил в двух номерах ответный материал с характер­ным заголовком «Облыжные публицисты» (11,12 окт.). Выступление «Нового времени» было названо неприличным. Но зато газета «Новости дня» одобрила статью Чехова, а закон московской Думы назвала «специальной московской глупостью» Резонанс от выступления Чехова был приличный, и в конце октября московская дума вновь пересмотрела свое ре­шение, но уже в пользу приказчиков.

Лучшие журналистские качества проявил Чехов в своей передовице: оперативность, злободневность, действенность. Заседание думы состоялось 4-5 октября. Решение о запрете торговли вынесено 7 октября. В этот же день отослан материал в газету, опубликован - 9, полемика разразилась в прессе 10- 15 октября, а 29 уже отменено старое и принято новое реше­ние Думой. О приказчиках сочувственно писать было не принято. Но кто же, как не Чехов, сын приказчика, мог лучше зас­тупиться за это городское сословие? Материал имел благоприятный резонанс, и какой бы журналист не гордился бы таким попаданием в цель? Только не Чехов.

Почему Чехов называл этот свой материал публицисти­ческим дебютом? Разве в «Осколках» под рубрикой «Осколки московской жизни (1883-85) он не комментировал подобные события? Среди 51 «осколка» нечто подобное по проблемати­ке нашлось. Но не по тону, не по уровню авторского осмысле­ния, ярко выраженной позиции обличителя и защитника. В «Осколках» ерничал, вышучивал, а в «Новом времени» писал серьезно и эмоционально: «Не лицемерие ли защищать торговлю по праздникам, говорить о церкви? Не лицемерие ли, защищая свой хозяйский карман, называть себя приказчиком и говорить как бы от имении приказчиков? Не лицемерие ли пу­гать миллионными убытками или антагонизмом приказчиков и хозяев?». А в «Осколках» интонация - ироническая, ни к кому конкретно не обращенная - так, игра ума, игра слов: «Н.П.Ланину не верили, что он настоящий редактор «Русского курье­ра» и что он умеет писать. Собственно говоря, вопрос об уме­нии Николая Петровича мало мучил публику... Но г. Ланин, че­ловек нервный, мнительный и подозрительный. Ему кажется, что весь мир, начиная с его второстепенных, не посвященных в редакционные тайны сотрудников, тяжелых и малоспособ­ных людей, и кончая солдатом на Сретенской каланче, ядови­то глядят на него, показывают пальцем: не надуешь!» (9 июня 1884 г.). В «Осколках» автор не обращается прямо к Ланину, а в «Новом времени» резко бросает обвинение в лицо: «Уж вои­стину браво! Только бравые и очень «храбрые» люди могут говорить публично и не краснея такой вздор!»

В суворинской газете Чехов опубликовал десять публи­цистических статей разного качества. Любопытным примером является статья «Фокусники». Поводом для ее написания яви­лась брошюра К.А. Тимирязева о состоянии московского зоо­логического сада. Тимирязев был сотрудником журнала «Рус­ская мысль» и ряда газет, но не мог убедить редакторов под­держать его в борьбе против московского профессора Богда­нова и выпустил брошюру «Пародия науки» на свои деньги. Чехов прочитал ее случайно, находясь на даче в Бегимове. Сроч­но выехал в Москву, посетил зоосад, пересмотрел Дневники наблюдений зоосада, которые фиксировали действительно па­родийные для ученого журнала факты: кто дразнил зверей, кто сорвал цветов, кто поругался с билитершей... Вонь, грязь, го­лодные звери и отсутствие ученых-зоологов. Цитаты из бро­шюры академика-физиолога, касающиеся научных аспектов, Чехов дополнил яркими личными наблюдениями. Полнота кар­тины получилась убийственная! Но результат от публицисти­ческого выступления - противоположный ожидаемому. Льсти­вые коллеги Богданова, в чьем ведении был зоосад, на очеред­ном академическом заседании уверили его в полном своем не­согласии с газетой, лабораторию, вместо того, чтобы улучшить, закрыли совсем, ученого Тимирязева уволили из Петровской академии. Опыта борьбы с корпоративностью у Чехова не было. Писательский опыт для этого не годился.

Публицистике Чехова свойственны лаконичные, но емкие обобщения или замечания по важным вопросам российской жизни. Обычно Чехов-новеллист, рассказчик, драматург от сво­его имени этого не делал. Несколько примеров обличений. О лени: «В наше больное время, когда европейскими обществами обуяла лень, скука жизни и неверие, когда всюду в странной вза­имной комбинации царят нелюбовь к жизни, страх смерти, ког­да лучшие Люди сидят, сложа руки, оправдывая свою лень и свой разврат отсутствием определенной цели в жизни, подвижники нужны как солнце» . О взяточничестве, нищенстве, незаслу­женных наградах: «...русский человек относится одинаково бес­печно как к чужой, так и к своей собственности: он зря берет и в то же время зря дает. Уличное нищенство - это только маленькая частность большого общего. Нужно бороться не с ним, ас про­изводящею причиною, когда общество во всех своих слоях сверху донизу, научится уважать чужой труд и чужую копейку, нищенство уличное, домашнее и всякое другое исчезает само собой» (ст. «Наше нищенство», 1888,4 дек.). О русской жизни: «Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается, бьет на манер 1 ООО-пудового камня. В Западной Европе люди пропадают оттого, что жить душно, а у нас оттого, что жить просторно; простора так много, что маленькому чело­веку нет сил ориентироваться» (письмо к Григоровичу, 1888, 5 февр.) Или: «На Руси не редкость, что сапоги тачает пиро­жник, а пироги печет сапожник. Ведь случалось же у нас, что учебными округами управляли врачи и бывшие прокуроры, а в окружных судах председательствовали естественники и бота­нику преподавали словесники» (ст. «Фокусники», 1891,9 окт.).

Определенную часть вины за то, что «маленькому чело­веку нет сил ориентироваться», А.П.Чехов возлагал на прессу. «Наши газеты, - писал он, - разделяются на два лагеря - одни из них пугают публику передовыми статьями, другие - романа­ми...Страшна фабула, страшны лица, страшна логика и син­таксис, но знание жизни еще страшней» .

Недобросовестность и претенциозность бездарного буль­варного журналиста показана Чеховым в рассказе «Сон ре­портера». Психологические черты, присущие герою рассказа, подмеченные писателем, характерны для людей подобного типа всех времен и народов. Неопрятный, полуголодный, прими­тивный, готовый пресмыкаться за копейку перед кем-угодно и когда-угодно, репортеришко проспал званый ужин, о котором должен был написать отчет. Он противен в своих мечтаниях об этом ужине, но еще более мерзок в своей лени и професси­ональной недобросовестности, когда принес редактору материал со своими впечатлениями о рауте. И безумно гадок и сме­шон, когда обижается на реплику редактора, что работа могла быть и лучше, ибо обижается он на то, что в нем не заметили «истинный талант». Портрет своего «героя» Чехов создал не описательно, а лексикой персонажа, она убога и вульгарна.

Профессии газетчика и прессе Чехов посвятил немало строк. Наиболее известными стали «Мысли читателя газет и журналов», «Прощение» и др. Лестных слов в адрес журнали­ста у Чехова вряд ли найдешь. Это можно объяснить не только особенностью миросозерцания юмориста, но и состоянием газетно-журнального мира в период бурной капитализации прессы. Чехов очень долго смотрел на журналистику только как на способ заработать на жизнь. В «лейкинский» период его девизом было «развлекай!», в суворинский стало - «развле­кая, поучай!».

Предназначение журналистики по Суворину было иным. Как известно, Суворин понимал прессу как выразительницу национального самосознания, как источник формирования массового поведения людей, как буфер между властью и мас­сами. Имея разные взгляды на прессу в начале дружбы, они и через 15 лет близких личных отношений смотрели на журналистику по-разному, но позиции того и другого смягчились, видоизменились под давлением обстоятельств и, конечно, вза­имного влияния.

В феврале 1888 года Чехов окончательно решил ограни­чить свое сотрудничество с газетами только «Новым време­нам». Врагу Александру так прямо и написал: «Буду изредка пописывать Суворину, а остальное, вероятно, похерю» . Это решение еще более укрепилось после отпуска, проведенного Чеховым на даче Суворина в Феодосии. Оба потом вспоминали, что они с утра до ночи говорили, говорили, говорили, не могли «насытиться» друг другом. Делясь своими летними впечатлениями с братом, Чехов описывал свое состояние как оча­рование глубоким человеком, а себя сравнивал с «говориль­ной машиной». Вот тогда, по-видимому, и появился у Чехова «Зуд» попробовать себя в публицистике, видимо, он проникся суворинскими идеями «воспитания общества в определенном патриотическом духе». Более того, Чехов советовал брату Алек­сандру, выпускнику математического факультета Московско­го университета, попробовать сотрудничать с Сувориным. Из­датель обещал Александру зарплату в 6 тысяч рублей в год, по 500 рублей ежемесячно, то есть на 150 рублей больше, чем маститому, известному журналисту Василию Розанову... Ан­тон писал Александру в шутливой форме, но оценка газеты была серьезная: «В добросовестных, чверезых, самостоятель­но мыслящих работниках весьма нуждаются. (...) Чем раньше ты покажешь свой взгляд, каков бы он ни был, чем прямее и смелее будешь высказываться, тем ближе будешь к настоящему делу и к 6 тысячам жалованья» (Письмо от 11 сент. 1888 г).

Александр внял совету брата и был принят на зарплату мастера, сам будучи учеником подмастерья. Конечно, это был шаг Суворина к завоеванию Антона, а брат лишь был ступе­нью на этом пути.

Суворин умел «делать журналистов под себя», как об этом красноречиво и много рассказывал сотрудник «Нового време­ни» Снесарев в книге «Миражи «Нового времени» и «соблазненные младенцы». В случае с братьями Чеховыми его опыт дал сбой. Талант одного из них оказался сильнее суворинских способностей, бесталанность другого не стоила того, чтобы работать с ним по-особому. Однажды Суворин вызвал к себе Александра и попросил придумать себе ряд псевдонимов, что­бы...не компрометировать имя талантливого беллетриста. Ос­корбленный Александр срочно пожаловался брату. Тот легко­мысленно заявил, что не заботится о бессмертии фамилии и ее непорочной репутации, пусть как хочет, так и подписывается. Александр все же послушался издателя, и в скором времени на страницах газеты появилась новая фамилия - А.Седой, псев­доним Александра Чехова. Выдающегося публициста из него не получилось, «потери» издателя, выплачивающего повышен­ную зарплату за заурядную работу восполнял, видимо, Антон. Вот тогда в газете и появились передовицы Антона Павловича Чехова: «Московские лицемеры», «Наше нищенство», «Н.М. Пржевальский» и др. Суворин предложил Антону Павловичу стать по­стоянным сотрудником. Но тот категорически отказался: «В ка­честве хорошего знакомого я буду вертеться при газете, (...) но встать в газете прочно не решусь ни за какие тысячи, хоть вы меня зарежьте» (письмо Суворину, авг. 1888 г.).

В последующие годы 1890-1893 гг. Чехов еще несколько раз обращался к документальным, небеллетристическим жан­рам в газете. Но всякий раз оставался собой недоволен, о чем красноречиво говорит его переписка с друзьями. Так в письме к драматургу и издателю В.А.Тихонову он жаловался: «Газет­ный язык мне никогда не давался» (7 марта 1889 г.). В письме Суворину: «Я - не журналист!» (24 февраля 1893 г.). Коллеге В.Н. Аргутинскому-Долгорукову: «Пишу я только беллетрис­тику, все же остальное - чуждо или недоступно мне» (20 мая 1899 г.). В письме к А.М.Горькому: «Я не умею писать ничего, кроме беллетристики» (15 февраля 1900 г.).

Подготавливая тексты для собрания сочинений, Чехов в первые тома включил свои публикации из бульварных юмори­стических журналов, не стыдясь остроумных пародий на рек­ламу в 1-2 строчки, пародий на заголовки. Любовно собраны вместе шуточные объявления, подписи под карикатурами, разумеется, более крупные формы - язвительные комментарии событий московской жизни под рубрикой «Осколки московской жизни». Основа «осколков» - документальная, казалось бы, материалы этого жанра вполне могли бы отвечать требованиям сатирического жанра «фельетон», за маленьким вычетом: автор не делал никаких социально-политических выводов из юмористической или сатирической ситуации. Он никого в них не поучал. И это, видимо, было принципиально для зрелого Чехова. Когда он начал систематизировать свое творчество, он отдельно отложил публицистику - и раннюю и последующую, 90-x годов, - в сторону, как бы сомневаясь, а не стоит ли это считать творчеством. Тем не менее, потом статьи из «Нового времени», путевые заметки «По Сибири» и очерки «Остров Сахалин» заняли целый том собраний сочинений и, разумеет­ся, являются неотъемлемой частью чеховского наследия, ори­гинальной стороной его дарования и в то же время докумен­тальными свидетельствами понимания своей эпохи автором. Как ни скуп Чехов на авторские оценки, как ни закамуфлирована в них авторская позиция, они тем не менее есть. Этим и интересен этот цикл работ Чехова.

Путевые заметки «По Сибири» вызвали положительный резонанс общественности. О них тепло отозвался художник И.Репин, издатель В.Тихонов, журналист С.Филиппов и др. Их перепечатывали сибирские газеты и комментировали. Но это­го было недостаточно, чтобы сам автор начал обольщаться на свой счет. На рукописной тетрадке в 47 листов, подготовлен­ной для печати, рукой Чехова написано: «В полное собрание не войдет» . Что же ущербного нашел в них Чехов? Путе­вые заметки не поднимали общественно-политических тем, как например, заметки Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», они не могли соперничать с этнографическими си­бирскими очерками К. Носилова, они не были разоблачитель­ными как материалы о местах заключения в Сибири Ж. Кенна- на. Да, не были, но ведь Чехов и не ставил себе такой задачи. По всей видимости, дело в другом. Щепетильный во всем, пи­сатель не мог простить себе обычный газетный прием, когда материал, написанный в один прием, делится на части и печа­тается частями как последовательные репортерские заметки с места события по ходу дела. Все девять очерков написаны в три приема - в Томске, Иркутске, Благовещенске, а подавались как письма с пути: Екатеринбург, Тюмень, Омск, Томск, Крас­ноярск, Иркутск, Благовещенск. Главное, что занимает внимание писателя - занимает и потрясает до глубины души - природа, такая не сходная со среднерусской, малороссийской и крым­ской, привычной для южанина Чехова. Природа-стихия, с ко­торой человек принужден бороться за существование, это от­нимает все физические и духовные силы, не оставляя их на культурные потребности. Письма родным с дороги более рас­кованы, содержательны и разноплановы, чем газетные публи­кации. По всей видимости, Чехов понимал, что эти материалы являются его визитной карточкой и пропуском в ад - на Саха­лин. Малейшая неосторожность - и он мог быть заподозрен в нелояльности и, следовательно, не допущен на остров. Несо­ответствие виденного написанному и раздражало, по всей ви­димости, писателя больше всего. Отправляясь в дорогу, Чехов шутил: «Еду делать двугри­венные». Суворин посулил платить 20 копеек за строку, неслы­ханно большая плата по столичным масштабам, но какая ма­лая компенсация всяческих затрат, перенесенных писателем в пути. Суворин желал бы за эти деньги получать от Чехова пуб­лицистические статьи с яркой авторской позицией. Но Чехов был непреклонен: «Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, гово­рил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это уже и без меня - известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а мое дело показать только какие они есть (...). Конечно, было бы приятно сочетать художественное с проповедью, но для меня лично это - чрезвычайно трудно и почти невозможно по условиям техни­ки» (письмо от 1 апреля 1889 г.). Из этой пространной цитаты, выдержанной в нехарактерной для мягкого Чехова твердой интонации, видно, что он намеревался подходить к описанию фактов со стороны художественной и объективистской, но от­нюдь не обличительной, не тенденциозной. Какие же жанры могли соответствовать намерению Чехова? Очерка? Репорта­жа? Письма с дороги? Что угодно, только не «передовая» ста­тья, какой ждал от Чехова Суворин. Серьезно приготовив себя к впечатлениям о Сахалине (прочитал научную, публицисти­ческую и официальную информацию), он относился к тысяче­километровым прогонам по Сибири как к прелюдии, пред­ыстории, прологу к главному путешествию. Он горел жела­нием своими глазами увидеть то, о чем был начитан и наслы­шан. Может быть поэтому целый месяц вплоть до Томска не отравлял в газету обещанных корреспонденций. Он как бы боялся «растрясти» впечатления, силы для главного берег. 11исьма с дороги родным наполнены меланхолией от того, что медленно движется к вожделенной мечте. «Мне не весело и не скучно, а так, какая-то студень на душе. Я рад неподвижно сидеть и молчать». (Письмо от 24 апр.1890), - пишет с парохо­да, плывущего в Пермь. Далее: «Проснувшись вчера утром и выглянув в вагонное окно, я почувствовал к природе отвраще­ние» (29 апр. 1890 г.).В Екатеринбурге его негативные впечат­ления еще больше усилились: «Здешние люди внушают при­езжему человеку нечто вроде ужаса».

Екатеринбург был последним островком привычной ци­вилизации. Здесь кончалась железная дорога, гостиницы с хо­рошей едой, медицинское обслуживание, развлечения... В Тю­мень Чехов выехал на лошадях. Выпал снег, в начале мая... «От холода не спасали ни шуба, ни двое штанов», - вспоминал Че­хов. Чахоточный и геморроидный, он вкусил все прелести про­селочных дорог, то скованных морозом, то размягших от отте­пели. Если бы он и дальше стал накапливать негативные впе­чатления, его хрупкий организм сломался бы. И рафинирован­ная душа стала искать спасения в поисках положительных эмо­ций. Их дала могучая сибирская природа. Это ничем не было похоже на любимую, только что описанную степь и едва напо­минало скромными березовыми перелесками мелиховские окрестности…

Cвободин, Давыдов, Чехов и Суворин

Чехов выехал из Москвы 19 апреля, приехал в Томск 15 мая, почти через месяц. Городскую гостиницу воспринял как дар Божий. Размягчился он от бани, от рюмочки перед ужином с белой скатертью, от обожания интеллигентной и купеческой публики, нахлынувшей с визитами. Как он рад был их всех видеть на первых порах! Отогревшись в «цивилизации» шесть дней, Чехов написал первые шесть «путевых заметок» для «Нового времени».

Исследователи творчества Чехова относятся к его циклу «По Сибири» несерьезно. Его материалы то называют очерка­ми, то зарисовками, то заметками... Редакция «Нового време­ни» сразу определила их жанр как заметки. С первой же пуб­ликации им была предпослана такая рубрика. При возобнов­лении их в июле 1890 г. газета писала: «Предыдущие шесть заметок напечатаны в нескольких номерах «Нового времени». Сам Чехов, долго размышлявший над формой своих сибирс­ких посланий, писал Суворину и семье: «Уезжая, я обещал Вам (Суворину -JI.M.) присылать Вам путевые заметки» или: «Не боялся быть в своих заметках слишком субъективным (Там же)». В другом письме: «Свои путевые заметки начисто писал в Томске».

Однако если посмотреть на первые два материала с точки зрения жанровых особенностей, то их смело можно назвать репортажами. Главное событие репортажей - продвижение весны с запада на восток страны и личные впечатления автора по этому поводу. Люди, встречавшиеся автору, лишь иллюст­рируют это событие. Автор всегда обозначает свое местона­хождение: пароход на Каме в первом материале, местечко в 375 километрах от Тюмени - во втором, в третьем - тракт от Тюмени до Томска, в четвертом - переправа через Иртыш, в пятом - село Красный Яр на Оби. Выбрав позицию бытописателя, автор уклоняется от каких-либо политических и соци­альных оценок. Поводов для этого было достаточно. Уже в первом материале, описывая переселенцев, у него было иску­шение поддаться примеру Гаршина и Успенского и сделать глубокие социально-политические выводы о жизни простого народа, сдвинутого реформами правительства с привычных житейских рельсов. Но Чехов ограничивается двумя фразами: «В глазах уже смирение... И знаю, что будет хуже». Наблюдая арестантский этап, Чехов сочувствует тому, что люди безро­потно переносят холод, грязь, клопов, усталость. И не дает оценки содержания арестованных в России в целом - этому не настало время. Верный художественному осмыслению факта, он описывает свои переживания по поводу увиденного и толь­ко. Лишь в пятом материале Чехов вводит прямые оценки уви­денного, но прибегает к испытанному в русской литературе приему: вводит персонаж, от лица которого и звучат авторс­кие оценки. Позиция некоего Петра Петровича активна, даже агрессивна, он раздражен малоинициативностью здешнего населения. Это как раз те ощущения, о каких пишет Чехов се­мье: «Еде-еду, конца не видать. Скука немилосердная...Народ забитый» . Слова эти должны были быть оскорбитель­ны для сибиряков, а столичным читателям, вместе с Чеховым открывшим для себя терра-инкогнита Сибирь, было внове та­кое слышать: «Скучный народ здесь живет, народ темный, бе­сталанный... Из России сюда везут и полушубки, и ситец, и посуду, и гвозди... Сами ничего не умеют, только землю пашут да вольных возят» . От характеристики людей автор пере­ходит к характеристике состояния нравственности: «У нас по всей Сибири нет правды. Ежели и была такая, то давно замер­зла». .

Герои чеховских материалов - простые люди: извозчики, проводники, ямщики, крестьяне - «народ добрый, славный, но неумный», как он их оценивает. Житье сытное, добротное, мука дешевая, дичи - немерено, водки - вволю. Добротность, осанистость, невозмутимость окружающих людей раздража­ют Чехова, привыкшего к городской суете и мелкой рыночной хитрости. Внимательно вглядываясь в быт сибиряков, он не менее скрупулезно замечает их словообразования, интонации, иную лексическую семантику. Автор с иронией констатирует, что в Сибири о тараканах говорят, что они «ходят», а о проез­жих, что они «бегут». (Вместо: куда, барин, поехал? - куда, барин, бежишь?) . С изумлением Чехов отмечает, что сибиряки уж очень забористо ругаются, а дети, подчас, похлеще взрос­лых, однако на это никто внимания не обращает, как будто мат не несет никакой грязной смысловой роли. Чехов грустно выс­казывается по этому поводу: «Сколько остроумия, злости и душевной нечистоты потрачено, чтобы придумать эти гадкие слова и фразы, имеющие целью оскорбить и осквернить чело­века во всем, что ему свято, любо и дорого» .

Из цикла «По Сибири» читатель узнает, что там нет по­мещиков, как в европейской части России, но зато большин­ство населения - зажиточные крестьяне-кулаки. Подробно опи­сан сытный быт крестьян, ухоженность их домов, чистота гор­ниц, убранство домов, богатых перинами, несчетными подуш­ками и расписными покрывалами на кроватях, обычай разри­совывать двери, потолки и наличники окон изнутри. Это - дру­гая народная культура, отличная от средней полосы в России. Удивил Чехова обычай сибиряков пить чай дорогих китайских и индийских сортов. Южанину Чехову непонятен медлитель­ный темперамент сибиряков. Его основательность и любовь к добротности он оценивает, как неумение энергично подстраи­ваться под сиюминутные требования действительности. Чехов­ские заметки порой напоминают заметки Миклухо-Маклая, оказавшегося среди папуасов. С наивным недоумением Чехов отмечает, что на протяжении тысяч километров по Сибири он встречал незапертые дома, не охраняемые коляски, ибо в Си­бири - не крадут. И это несмотря на то, что опасаться можно хотя бы беглых каторжан. Утерянный в дороге кошелек приве­зут на станцию и вернут владельцу. Чехов удивлялся сострада­тельности, с какой относятся в крестьянской семье к слабоум­ному: «Народ добрый, ласковый». Нелестно отозвался Чехов о сибирских женщинах: «Женщина здесь также скучна, как и сибирская погода; она не колоритна, холодна, не умеет оде­ваться, не поет, не смеется, не миловидна и, как выразился один старожил в разговоре со мной: жестка на ощупь». Более того, замечает Чехов, когда появятся в Сибири свои поэты и романисты, «она не будет вдохновлять, возбуждать к высокой ф шсльности, спасать, идти на край света».

С «открытием» сибирского человека соперничает в чехов­ским изображении - природа. Она потрясает воображение писателя силой своего проявления. В описании природы он прибегает к прилагательным в превосходной форме и гиперболизиронным образам. Так, например, «От Тюмени до Томска почта воюет с чудовищными разливами рек». «Сибирская природа в сравнении с русской кажется однообразной, бедной, беззвучной; на Вознесенье стоит мороз, а на Троицу идет мокрый снег». «Иргыш не шумит, не ревет, а похоже на то, как будто он стучит у себя на дне гробами. Проклятое впечатление. «Наказание этими разливами!» или: «Сибирский тракт - самая большая и, кажется, самая безобразная дорога во всем мире». Одной из до­рог - «козульке» Чехов посвятил прямо-таки оду: «Мы на страш­ной «козульке»... Ну, дорога - не дай господи! Жидкая грязь, в которой тонут колеса, чередуется с сухими кочками и ухабами; из гатей и мостков, утонувших в жидком навозе, ребрами выс­тупают бревна, езда по которым у людей выворачивает душу, а у экипажей ломает оси». «Если бы кто посмотрел на нас со сторо­ны, то сказал бы, что мы не едем, а сходим с ума».

Познакомившись с сибирскими реками, Чехов стал снис­ходительнее оценивать среднерусские реки. Так, например, Волгу он теперь называет скромной грустной красавицей. Зато «широкий Енисей» со «страшной» быстротой мчится в «суро­вый» Ледовитый океан. Сибирскую тайгу Чехов называет «зе­леным чудовищем». В конце концов Чехов приходит к выводу: «человек есть царь природы» нигде не звучит так робко и фаль­шиво как здесь» . Девятый, последний материал, написан Чеховым на оптимистической ноте. За два с половиной месяца он, наконец, проникся пониманием здешней природы и человека. Раздра­жение уходит, оторопелость отступает. Автор как бы взросле­ет, мудреет на глазах у читателей. Зарисовка о кузнеце написа­на с уважением и удивлением перед мастеровым человеком. В первых репортажах автор рисует забитого, безмозгло-послуш­ного сибиряка, здоровущего человека-механизм без мозгов. В последней зарисовке Чехов любуется артистически владеющим своим ремеслом кузнецом, пишет о талантах сибиряков, уме­ющих не только дело делать, но и сыграть на публику, тонко пошутить. В описаниях Чехова проскальзывает сопричастность с народом, среди которого автор пережил столько испы­таний. Чехов отправлялся в поездку рафинированным горожа­нином, изысканным интеллигентом, а вобрав в себя впечатле­ния пути, пережив столько тягот, он почувствовал себя части­цей народа большого, сильного и спокойного в своем осозна­нии силы и достоинства. «Сила и очарование тайги не в дере­вьях-гигантах и гробовой тишине», а в беспоконечности этих богатств и людей их оберегающих», - приходит к выводу Че­хов. Пожалуй, ради одного этого стоило отправляться в столь дальнюю поездку. Она заставила придти писателя к тем выво­дам, к каким настойчиво Чехова вел Суворин. Поездка в Си­бирь и на Сахалин еще больше сблизила издателя и писателя.

Еще более они сблизились после возвращения Чехова с Сахалина. Они как бы сравнялись жизненным опытом. Судя, но интонации их переписки, Чехов из молодого, жизнерадост­ного, подающего большие надежды таланта стал как бы по­жившим, пострадавшим, много повидавшим и перечувствовав­шим. Суворин сменил покровительственный тон на откровен­но восхищенный и безоглядно влюбленный. Отвечая на это чувство, Чехов тоже неоднократно в разных вариантах повто­ряет мысль: «Вы мне так нужны!». Он предлагал Суворину совместный отдых, встречи, деловые беседы, посещения теат­ров, знакомых... Суворин стал советоваться с Чеховым как с равным или даже более опытным, по поводу издательской по­литики, работы тех или иных сотрудников, событий в стране...

Брат Антона Павловича - Александр, уже работавший к тому времени в штате «Нового времени», ревниво наблюдал за разворачивавшейся дружбой двух разновозрастных, но оди­наково талантливых людей. Время от времени он «подсыпал перцу» в их дружбу, то, передавая, то, сочиняя сплетни о ком- нибудь из двоих. Александр страдал алкоголизмом, пытался избавиться от него. Однажды даже собрал денег на аренду па­рохода для алкоголиков - кстати, благодаря кампании, органи­зованной газетой « Новое время». Александр пытался создать «коммуну» алкоголиков на одном из северных островов и с помощью специалистов и трудотерапии лечить пьяниц. На эту тему он написал и издал брошюру, прислал ее Антону. Тот на нее отозвался истинно по-чеховски, написал, что повесил ее в уборную, может, кто оторвет листок и прочтет... Именно Алек­сандру, язвительно высмеивающему дружбу брата с Сувори­ным, Антон Павлович однажды в сердцах написал: «Мое со­трудничество с «Новым временем» не принесло мне как лите­ратору ничего кроме зла». Это была реакция на сплетню, переданную Александром из редакции, где будто бы негодова­ли, что Антон стал занимать на страницах газеты места в два раза больше, чем было до напечатания из номера в номер по­вести «Дуэль», тем самым он, дескать, отнимает чей-то гоно­рар...

«Сотрудничество с... не принесло ничего кроме зла»... Эту фразу можно рассматривать как ключевую в теме «Чехов и политика». «Новое время» ставило одной из своих целей про­паганду государственной политики, формирование обществен­ного мнения, поддерживающего эту политику. Вдохновителем реализации целей был Суворин, сформировавшийся как жур­налист и политик в период гласности и реформ Александра II. Это было время, когда по заданию правительства были орга­низованы органы печати, которые провоцировали обществен­ных деятелей и широкие читательские круги высказывать мне­ния, пускай неблагоприятные для правительства, по поводу реформ. Тем самым выяснялось истинное отношение обще­ства к новой политике. Когда правдивая информация была со­брана и выяснились формы влияния на общественное мнение, встала задача обеспечить обстановку благоприятия проведе­ния реформ. Одним из лидеров печати, взявших на себя эту задачу в конце 60-70-х годов прошлого века была газета «Го­лос». Со временем она стала превращаться в свою противопо­ложность - оппозиционную правительству печать. Ее эстафе­ту подхватила газета Суворина «Новое время».

Но политика - субстанция эфемерная, быстротечная, вечно меняющаяся, подстраивающаяся под требование време­ни. Что вчера находило поддержку в обществе, сегодня вызы­вает раздражение, недоумение, неприятие... Заниматься поли­тикой - дело неблагодарное для писателя. Исторический опыт дал многочисленные примеры, подтверждающие эту баналь­ную истину. Разве принесло удовольствие или славу внедре­ние в политику Радищеву после публикации «Путешествия из Петербурга в Москву»? Или Пушкину после его исследователь­ской работы по истории пугачевского бунта? Или Достоевско­му после «Записок из мертвого дома» и «Дневника писателя»? Может быть, Толстой стал более уважаем после его статьи «Не могу молчать!»? Нет, нет, нет! То же самое разочарование испытали советские писатели конца XX века: Распутин, Астафь­ев, Белов, Крупин... Разочарование, негодование, сознание соб­ственного бессилия изменить мир и мировоззрение масс. Им внимали как мастерам художественного слова, но стоило им оформить те же мысли, что и в беллетристике, в публицистическую форму и высказать их от себя лично, как непонимание глухой стеной вставало между ними и их недавними почитате­лями. Так было и так, видимо, будет. Каждый из маститых пи­сателей, дожив до определенного возраста и творческой зре­лости, испытывает искус перед желанием активно воздейство­вать на ход общественно-политической жизни современнос­ти, искус перед желанием втравиться в политическую драку.

Чехов дважды испытал такой искус. Первый опыт - во время голода 1891 года - принес ему удовлетворение, несмот­ря на колоссальный труд и моральные издержки, полученные в ходе этого опыта. Второе искушение - в 1897-99 годы, время судебных процессов над Дрейфусом. Этот опыт имел негатив­ный характер. Благодаря ему поменялись некоторые ценност­ные ориентации Чехова. Оба факта в жизни Чехова тесно пе­реплетены с политикой в газете «Новое время» и личностью Суворина.

Опыт первый. Вернувшийся после Сахалина Чехов ис­пытывал потребность, новую для себя. Он писал Суворину: «Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни... В четырех стенах без природы, без людей, без отечества (и далее, как бы боясь быть заподозренным в высокопарности, как всегда снижает интонацию, вышучивает себя), без здоро­вья и аппетита - это не жизнь». . И случай представился. Уже в августе 1891 г. стало ясно, что земледельческие районы Поволжья урожая не соберут. Два года подряд царила засуха. Живший в Мелихове Чехов воочию видел сожженные солн­цем поля, страх крестьян перед грядущей зимой. Как врач, он знал, что такие катаклизмы сопровождаются эпидемиями хо­леры. Он забил тревогу у себя в земстве, в губернии. Один из земских начальников Егоров, давний знакомый Чеховых, под­держал устремления писателя. «Новое время» и некоторые другие газеты тоже забили тревогу. Правительством были со­зданы комитеты помощи голодающим губерниям. В прессу часто просачивались сведения о том, что государственные и благотворительные деньги далеко не всегда расходуются по назначению. Не надеясь на госпомощь, крестьяне стали про­давать или забивать скот, который нечем было кормить зимой. И это больше всего беспокоило Чехова и Егорова. Они пони­мали, что не толстовскими тарелками супа надо спасать крес­тьян, а перспективой выжить в следующем году. Егоровым и Чеховым была предложена блестящая идея - выкупить у голодающих людей лошадей, передать их на время зимы в аренду другим хозяевам из не пострадавших районов, а весной вер­нуть прежним владельцам. Егоров оказался прекрасным орга­низатором, ему удалось в своем земстве осуществить идею, Чехов зимой несколько раз ездил по деревням, однажды даже чуть не замерз, для покупки и переправки скота. Деньги на покупку лошадей были собраны благодаря пропагандистской кампании «Нового времени». Они поступали в редакцию на имя Чехова. Через газету писатель отчитывался о тратах. Его подчас изумлял авторитет собственного имени. Он писал: «Се­годня мне один старичок принес сто рублей» или « От Бори и Мити (Сувориных -Л.М.) получил по десяти рублей» . При­сылали деньги крестьяне, писатели, врачи, военные, даже гим­назистки. От пятаков и гривенников Чехов не отказывался. Борьба с голодом, личные контакты с разными людьми, сопри­частность с жизнью народа и главное - результаты работы, давали удовлетворение. Благодаря газете «Новое время» совре­менники узнавали о даре общественного деятеля Чехова. А писатель узнал, каким организатором может стать газета - орга­низатором, координатором и общественным контролером пуб­личной и государственной деятельности.

Весна и лето следующего после голодной зимы - 1892 года, стали, как и предполагал Чехов, временем интенсивной борьбы с эпидемиями холеры. Болезнь захватила как сытый Петербург, так и Москву, среднюю полосу, так и донские сте­пи. В Петербурге было зарегистрировано до 20 случаев заболеваний в неделю, на Дону - до тысячи в день, в Москве и Подмосковье, где жил Чехов, - до 50 заболеваний в неделю. По инициативе писателя его земство было поделено на участки, выделены бараки для больных, побелены, приготовлены ме­дикаменты, фельдшера и... клистиры, как шутил Чехов. В свое ведение как врача он взял 25 деревень, один монастырь, куда его, кстати сказать, долго не хотели пускать, и 4 фабрики. Че­хов по врачебной специальности не эпидемиолог, а психотера­певт, но с чем только не приходится сталкиваться земскому врачу! Во время эпидемии он работал до тех пор, пока ноги держали. Суворин в это время поддерживал его письмами, деньгами.

Делая совершенно конкретное, жизненно необходимое людям дело, Чехов изумлялся безнравственной позиции пред­ставителей революционных партий, которые на несчастье на­рода хотели составить свой политический капитал, провоци­ровали народ на бунты, на разграбление помещичьих усадеб, обещали всевозможные блага, если будет разрушена монар­хия, государственный и политический строй России. Чехов, столкнувшись лично с социалистическими агитаторами, назвал их политическую агитацию подлой ложью. Под впечатлением одного такого выступления он написал Суворину: «Будь я по­литиком, никогда бы я не решился позорить свое настоящее ради будущего» .

Чехов был недоволен отражением в печати борьбы с го­лодом и холерой. Фрагментарные впечатления выездных кор­респондентов не могли дать полной картины жизни в экстре­мальных условиях. Он ссылался на опыт американской печа­ти, которая имела средства заслать специального корреспон­дента и оплату его организационных акций, действия по до­быванию информации, оплату услуг информаторов, по­ездки в различные места - все, что давало полноту информа­ции и представляло факты и действующих людей во взаимо­связи. Чехов намекал Суворину, чтобы он воспользовался ино­странным опытом, но Суворин отговорился дороговизной та­кого мероприятия. Тогда Чехову ничего не оставалось, как посетовать: «Да, газеты врут, корреспонденты - саврасы, но что делать? Не писать нельзя. Если бы печать молчала, то по­ложение было бы еще ужаснее...»

Пережив голод, холеру, Чехов стал размышлять о своем писательском предназначении, отличии журналистского труда от писательского, о влиянии политики как на то, так и другое поприще. Он жаловался Суворину: «Ах, если бы вы знали, как я утомлен, утомлен до напряжения», а в другом письме: «В душу вкралась нерешительность...» Эта усталость была по­рождением не столько физических затрат, сколько душевных. Вспомним, сколько перенес тягот во время сибирского путе­шествия, но в письмах родным он сам с изумлением констати­ровал, что несмотря на холод, бессистемное питание всухомят­ку, отсутствие теплого туалета и горячей ванны, ночевки в слу­чайных домах и постоялых дворах он ни разу не заболел, стоически перенес сахалинские ветры, жару пароходного пу­тешествия через Индийский океан, Средиземное море и толь­ко в Мелихове подхватил простуду. Усталость конца 1892- начала 1893 года есть, по-видимому, результат нервного напря­жения и размышлений на тему о том, может ли российский интеллигент изменить что-либо в русской жизни. По всей видимости, он понял, что «писательской плетью» «государствен­ного обуха не перешибешь» и решает категорически порвать с журналистикой. Чехов начинает работу над «Чайкой»... Ко­роленко в своих воспоминаниях скажет позже, что подлинные духовные драмы Чехова и его воззрения надо изучать по его драматургии. В «Чайке», пожалуй, как в никакой другой пьесе, передана чеховская грусть о тщете интеллигентских мечтаний. В письме Суворину эти размышления сформулированы так:

«Вспомните, что писатели, которых мы называем вечны­ми или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и вас зовут туда же... У одних, смотря по калибру, цели ближайшие — кре­постное право, освобождение родины, политика, красота или просто вино-водка как у Дениса Давыдова; у других цели от­даленные - Бог, загробная жизнь, счастье человечества и т.п. Лучшие из них - реалисты и пишут жизнь такою, какая она ость, но оттого, что каждая строчка пропитана как соком, сознанием цели, вы, кроме жизни, какая она есть, чувствуете еще ту жизнь, какая должна быть, и это... пленяет вас.

А мы? Мы (их наследники и современники эпохи капита­лизма. - Л.М.) пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше ни тпру- ни ну. Дальше хоть плетьми нас стегайте. У нас нет ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати: поли­тики у нас нет, в революцию мы не верим, бога нет, привиде­ний не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь.

Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником. Болезнь это или нет, дело не в названии, но сознаться надо, что дело хуже губерна­торского.

Чехов на даче Суворина в Феодосии

Было бы опрометчиво от нас ожидать чего-нибудь путного, независимо от того, талантливы мы или нет. Пишем мы маши­нально, только подчиняясь тому давно заведенному порядку, по которому одни служат, другие торгуют, третьи - пишут.

Вы и Григорович находите, что я умен. Да, я умен настоль­ко чтобы не скрывать от себя своей болезни и не лгать себе и не покрывать своей пустоты чужими лоскутьями вроде идей 60-х годов. Я не брошусь, как Гаршин, в пролет лестницы, но и не стану обольщать себя надеждами на лучшее будущее.

Не я виноват в своей болезни, и не мне лечить себя, ибо болезнь сия, надо полагать, имеет свои скрытые от нас хоро­шие цели и посланы недаром...» (письмо от 25ноября 1892 г).

Вот так в иносказательной форме Чехов поставил диаг­ноз российскому обществу постреформенного периода: интел­лигенция ждала от реформ невозможного, каких-то духовных высот, от реформ выиграла буржуазия, средние слои общества. Страна зажила материальными ценностями и лучшие предста­вители общества поняли, что довольствоваться только матери­альным благополучием русское общество не может. Пришло разочарование от реформ, а новая идеология еще не была вы­работана. И Россия стала жить ожиданием чего-то этакого... потребностью в обновлении, в живой струе - это ощущалось в разных слоях общества.

Со смертью Александра III концепция государственного управления сменилась. Но общество, по мнению Чехова, все еще было больным. Своими наблюдениями он делился с Су­вориным: «Лихорадочным больным есть не хочется, и они это свое неопределенное желание выражают так: чего-нибудь кис­ленького». Так и мне... И это не случайно, так как точно такое же настроение я замечаю кругом. Похоже, будто все были влюб­лены, разлюбили теперь и ищут новых увлечений». Наблю­дения сделаны как бы врачом-психопатологом, выражены в об­разной художественной форме писателем, а по сути являются выводом политолога: главным итогом времени реформ стало состояние разочарования, депрессии. Потом многие писатели повторят это наблюдение: Мережковский назовет Россию боль­ной свиньей-матушкой, Бердяев увидит страну накануне ко­ренных перемен, Соловьев будет пророчествовать о конце пра­вославной империи России, «третьего Рима»... Чехов, навер­ное, понял это раньше других, но сказал не публично, а в час­тном письме.

Разочарование в общенациональной идеологии породи­ло поиск национальных идей, новых политических идеологий. Этот процесс был характерен не только для России, но и для других стран Европы. Далекий от политических интересов Чехов как бы не за­мечал, что Европа «бурлит» противоречиями: в 1890 году ушел в отставку канцлер Германии Бисмарк, жестокий и осмотри­тельный политик, участвующий в формировании европейской политики; во Франции в 1893 году была вскрыта коррупция в правительстве, армия была деморализована; Англия претен­довала на приоритетное владение акциями Панамского кана­ла, и там тоже вскрылись махинации с акциями, в 1898 г. вспых­нул испано-американский конфликт, в 1899 г. - англобурская война... Бурлила Европа, бурлила и Россия... В 1894 году умер Государь Александр III. Революционный террор становился по­пулярным методом политической борьбы. Странно, но ни в Дневнике Чехова, ни в письмах нет отклика на смерть Александра III, на трагедию на Ходынском поле во время корона­ции Николая II.

И вот этот человек, бытописатель Антон Чехов, для кото­рого не существовало политики, попадает в 1897-98 годах в самый эпицентр большой политики...

Двадцатилетнее правление во Франции республиканцев привело страну к политическому и экономическому кризису. Чиновники правительства, члены парламента, как писала печать, погрязли во взятках, оказались замешанными в махина­циях с панамскими акциями; министерство внутренних дел, поенное министерство были коррумпированы, однако в отчетах парламенту представляли положение дел в своих ведом­ствах как блестящее... Не доверяя правящим верхам, обще­ственность через печать знакомила страну с правдивыми фак­тами. На этом фоне появились органы печати с красноречивы­ми названиями: «Справедливость» («Жюстис»), «Заря» («Орор») и др. Видя неспособность республиканцев справить­ся с кризисом, оживилась монархическая оппозиция. Ее влия­тельные деятели вскрывали замалчиваемые республиканцами факты государственных преступлений... На этом фоне в 1894 году всплыло дело о предательстве и шпионаже капитана Ге­нерального штаба французской армии Альфреда Дрейфуса, выходца из состоятельной еврейской семьи из Эльзаса, той территории, которая была отвоевана у Франции во время Фран­ко-прусской войны 1871 г. Французский контрразведчик в Гер­мании обнаружил список важных секретных государственных документов Франции у одного из чиновников германской раз­ведки. При сличении почерков работников французского ген­штаба подозрение пало на Дрейфуса.

Казалось бы, тривиальное дело, каких бывает в подоб­ных департаментах немало. Давно выработалась традиция, регламент ведения подобных дел... В спокойное мирное время все было бы решено именно в рамках сложившегося регламен­та. Но тривиальное «должностное преступление» произошло в момент противоборства «равновеликих» сил, и каждая из них попыталась использовать его для «набирания очков» в свою пользу. Монархические силы поляризовались вокруг аристок­ратии, в армии, на флоте, в юриспруденции, но за 20 лет прав­ления республиканцев у них не сохранилось достаточно бое­вых печатных органов. Сторонники республиканцев, как раз наоборот, обладали мобильной и закаленной в политической борьбе печатью. Известные политики: социалист Жорес, рес­публиканец Клемансо и ряд других сделали свою политичес­кую карьеру благодаря журналистике. Известный журналист, сотрудник газет «Ла Кош», «Фигаро» и многих других Эмиль Золя, более известный как выдающийся французский писатель «натуральной школы» тоже сделал политическую карьеру бла­годаря журналистике - в период и после Французской револю­ции 1870 г. Своими статьями в буржуазной «Ла кош» он создал себе яркую репутацию республиканца, противника Наполеона III и добился себе должности помощника префекта города Экс, куда он бежал, опасаясь резни после Парижской коммуны. А с 1881 по 1894 годы его выбирают членом муниципального со­вета города Медан (недалеко от Парижа) тоже как выдающе­гося борца за республику...

Золя, Жорес, Клемансо и ряд менее теперь известных, но тогда достаточно влиятельных политиков-республиканцев, вро­де вице-президента сената Шерер-Кестнера, обеспокоенные успехами монархистов и возможностью реставрации монар­хии, а значит падением республики, сделавшей им карьеру, бросились в драку, которая именовалась «Дело Дрейфуса». После одной из статей Золя - «В защиту евреев» («Фигаро», 16 мая, 1896 г.) в борьбу вступила еще одна сила - еврейский сио­нистский конгресс, который организационно оформился в 1897 г. в Базеле). Один из видных идеологов сионизма Теодор Герцль признавал, что «Дело Дрейфуса» было одним из важных факторов, который активизировал его работу и был главным аргу­ментом аргу­ментом в пропагандистской работе по собиранию нацио­нальных сил и борьбе против монархий.

И бедный бытописатель Чехов, оказавшийся осенью 1897 года на лечении в Ницце после приступа кровохарканья, хотел так сразу во всем разобраться??? Видит Бог, очень хотел! Он нанял себе учительницу французского языка, чтобы самому читать французские газеты. Отчаявшись что-либо ура­зуметь из противоречивых комментариев газет разных поли­тических направлений, он стал читать только судебные отче­ты о процессе Дрейфуса. Прекрасно понимая, что во француз­ском языке есть такая же многозначность слов, словосочета­ний и идиоматических выражений, как в русском, понимая, что помимо текста есть подтекст, он все же силился понять, что же на самом деле происходит в суде. Он страшно не хотел, чтобы кто-нибудь влиял на выбор его позиции. Он хотел быть объективным и независимым, главное - ни от кого, ни от чьего мнения зависимым... И скоро отчаялся, это было невозможно, нужно было принять чью-либо компетентную сторону. Аргу­менты всех без исключения, были убедительны... Но когда в дело включился Золя, собрат по цеху, такой же вроде бы про­фессионал, как и сам Чехов, человек, чей инструмент тот же - слово, Чехов вздохнул свободно и встал на сторону Золя. Но, вне всякого сомнения, он не знал о выдающейся политической биографии Золя, закаленного журналистской борьбой в раз­ных политических ситуациях. Золя всегда выигрывал. И когда брат Альфреда Дрейфуса - Матье пришел к нему за помощью, Золя был уверен в победе и, самое главное, он знал КАК по­беждать!

Чехов читал «Парижские письма» Золя в русском журна­ле «Вестник Европы» , в которых французский писатель знакомил русского читателя не только с новостями литерату­ры и искусства Франции, но и политическими новостями, в удобочитаемой для русской цензуры форме. Много лет Золя состоял в переписке с редактором журнала Стасюлевичем, дру­жил с Тургеневым, имел контакты с писателем Семеновым и другими русскими писателями. Кстати сказать, Золя был и не­плохим коммерсантом. Когда переводы его романов на русский стали значительными («Париж», «Дамское счастье» и др.), он предложил русским писателям ходатайствовать о вступлении в европейскую Литературную конвенцию и легально получать гонорары за свои переводы. Романы Золя имели успех у русского читателя, и редакторы нескольких изданий стреми­лись заручиться сотрудничеством с ним: редактор «Санкт-Пе­тербургских ведомостей» Байбаков, редактор «Отечественных записок» Салтыков-Щедрин, сотрудник журнала «Слово» Боборыкин, не избежал искушения украсить свое издание извес­тным именем и редактор-издатель «Нового времени» Суворин, тогда только еще разворачивающий свое дело. Все без исклю­чения, невзирая на политическую ориентацию их изданий, получили отказ Золя. Ему хватало поля битв и внутри своей страны. Чехов знал Золя как большого и преданного друга рус­ских литераторов, и только!

Отношение Чехова к политике чисто интеллигентское: «Будь я политиком, никогда бы я не решился позорить свое настоящее ради будущего, хотя бы мне за золотник подлой лжи обещали сто пудов блаженства».. С этой позиции он и стал вникать в «Дело Дрейфуса». 4 декабря 1897 г. он писал литера­тору Соболевскому: «Я целый день читаю газеты, изучаю Дрей­фуса, по-моему Дрейфус не виноват». Это было время, когда в суде рассматривалось не само дело Дрейфуса, а подозрения нового начальника контрразведки генштаба Франции полков­ника Пикара в том, что документы в Германию пересылал не­кий майор граф Эстергази, а не Дрейфус. Это была попытка демократических кругов обвинить аристократов-монархистов в предательстве Родины. И сразу же вмешался «некий третий» - полковник Анри, который якобы «сфабриковал дело еврея». Не успев разобраться с Пикаром, Эстергази, суд переключает­ся на Анри. В стране подымается волна антисемитизма. Кому-то это выгодно! Анри препровождают в тюрьму, на следую­щий день находят его с перерезанным горлом и (удивительное дело!) приходят к выводу, что это -самоубийство (легче, конеч­но, было невозможно лишить себя жизни!). Газеты кипят сен­сациями. Какое-то время спустя к ним добавляется страстный голос Золя. Одна из многочисленных брошюр Золя «Дело Дрей­фуса. Письмо к молодежи» попадает в руки Чехова, в числе другой французской корреспонденции он пересылает ее в Ме­лихово, чтобы позже ознакомиться получше. Известный сио­нистский деятель и журналист Бернар Лазар, нанятый братом Альфреда Дрейфуса Матье, пишет и издает свою брошюру «Правда о деле Дрейфуса». Публицисты придают судебному делу - с точки зрения юриспруденции - малоинтересному делу о должностном преступлении - аспект морально-этический, патриотический, государственный, противопоставляя интере­сы личности и государства, и это понятно, ибо государство в.тот период испытывает трудности, стоит на грани краха. Мо­жет быть, две силы - демократическая и монархическая как- нибудь разобрались бы с проблемой, если бы к ней не подме­талась третья - национальная, еврейская. И если бы евреи как раз именно в этот период не сформулировали своей националь­ной идеи - создание национального государства на земле обе­тованной. Стратегия диктовала ряд тактических задач. Одной из важных для сионистов было - доказать евреям разных стран, что они являются непонятыми, ущемленными в правах иноя­зычных государств и единственное спасение от угнетения - создание своего собственного национального государства. В этом смысле «Дело Дрейфуса» отвечало тактическим задачам сионистской пропаганды.

Об этом не мог догадываться Чехов, но это доподлинно знал Суворин, человек близкий к правительственным кругам но долгу службы, имевший доверительные отношения с ми­нистром финансов Витте, министром иностранных дел Ламсдорфом, начальником комитета по делам печати Шаховским и другими чиновниками из правительства..

Разумеется, политические кризисы в странах Европы об­суждались российским правительством. На одном из заседаний министр иностранных дел Ламсдорф получил зада­ние дать информацию о новой политической структуре, зая­вившей себя в Европе — Еврейском сионистском конгрессе. Лидеры нового движения заявляли о своей лояльности прави­тельствам государств и неоднозначно высказывались о целях и задачах движения. Архив внешней политики Российской им­перии сохранил сотни донесений и обзоров о деятельности сионистских кружков и организаций в Европе и России. В 1897-98 гг. Русские миссии в Берлине, Брюсселе, Лондоне, Стокгольме, Париже, Риме, Мадриде, Лиссабоне бла­гожелательно отзывались о сионистском движении в их стра­нах. В 1899 году агентурным путем были добыты фотографии 43 российских делегатов на III Сионистском конгрессе. Боль­шинство из них были журналисты и литераторы, не имевшие большого веса в российской прессе. На этом основании депар­тамент полиции сделал вывод, явно не соответствующий дей­ствительности: «Российское сионистское движение есть все­го-навсего «жидовский гешефт...для провозглашения малень­ких имен пройдох» .

Однако по мере развития сионистского движения из аген­турных донесений становилось ясно, что помимо задач нацио­нального объединения, создания культурной автономии, пре­следуются и политические цели. Бессарабское жандармское управление сообщало, что сионисты являются организатора­ми политических забастовок, стачек, сходок. Министр МВД В.К.Плеве стал осознавать, что растет мощная политическая сила. Он писал в частном письме В. Коковцеву: «Сионизм создал враждебные русской государственности те­чения, правительство вынуждено всеми зависящими от него мерами преградить Когда правительству стали ясны цели и задачи сиони­стского движения (вопрос неоднократно обсуждался на засе­даниях Сената), был принят Указ о запрете антигосударствен­ных организаций сионистов и их сообществ. Это был типич­ный шаг по защите сложившейся государственности. Так по­ступало с оппозицией правительство Дизраэли в Англии, пра­вительство Клемансо во Франции, так поступило и российс­кое правительство в конце XIX века, но надо сказать, что эта традиция и через сто лет, в 1993 году сохранилась, когда правительство Ельцина расстреляло оппозиционный Верховный Совет и запретило ставшую в оппозицию Коммунистическую партию, так поступают в XX веке с курдами в Турции и Герма­нии, студентами в Китае, исламистами в США...

Вернемся к реалиям, современным Чехову в конце XIX век. Итак, Чехову ничего не было известно о политических целях национального еврейского движения. Но близкий к правительству Суворин был достаточно информирован на эту тему: материалы заседаний Сената и правительственный указ дали определенный ход его дальнейшей публицистической работе. Безусловно, осведомлен был по этому вопросу и парижский корреспондент «Нового времени» Исаак Яковлевич Павловс­кий, земляк Чехова, некоторое время даже живший в таганрог­ском доме Чеховых. (Псевдоним Павловского в газете - «Ив. Яковлев»). Павловский пересылал Суворину парижскую прессу о Дрейфусе и свои отчеты и комментарии судебного процесса. Чехов не принимал позицию Павловского, в одном письме даже назвал ее ужасно бесстыдной. Суворин в своих «Маленьких письмах» тоже взялся комментировать происходящее в Пари­же. Когда во влиятельной газете «Фигаро» появилась первая статья в защиту Дрейфуса Золя (она называлась «Господин Шерер-Кестнер», 25 ноября 1897 г), Суворин испугался, что влияние талантливого, активного и политически искушенного писателя и журналиста уведет процесс в сторону, а может, и помешает спокойному, объективному разбирательству. В «Ма­леньком письме» от 19 декабря 1897 г. он выразил свои опасе­ния и напомнил яркий исторический пример, когда Вольтер вступился за протестанта Жана Каласа (1762 г.), и тот был не­заслуженно оправдан (правда, посмертно). Аргументы Суво­рина вроде бы были разумны, но язвительное резюме вызыва­ло желание поспорить: «Лавры Вольтера не дают спать Золя». Чехова-то точно возмутила подобная фраза, она была направ­лена против собрата по перу, чей талант он ценил, он не мог мириться с любым ограничением свободы высказывать или не высказывать свое мнение.

Нуждался ли Золя в чеховской защите? Навряд ли. Акция Золя была строго просчитана им и его единомышленниками. Они понимали, что повлиять на ход судебного разбирательства не смогут, значит, нужно повлиять на общественное мнение. Золя написал ряд статей, адресованных разным группам насе­ления: «Письмо юным», «Письмо Франции», «Письмо госпо­дину Феликсу Фору, Президенту Республики», «Письмо гос­поже Альфред Дрейфус»... И добился поставленной цели - вызвал огонь на себя… Против Золя было возбуждено уголов­ное дело, которое кончилось решением суда: год тюрьмы и штраф в 3 тысячи франков. Золя бежал в Англию и оттуда по­стоянно угрожал желанием вступить в новый бой. Он писал: «Не освобождать этих господ от нашего процесса, а напротив, непрерывно дразнить их его возможным окончанием, отнять у них всякую надежду самим покончить с ним, поскольку мы вольны будем в любую минуту начать все сызнова».

Суворин наверняка не знал, что брат Альфреда Дрейфу­са Матье нанял журналиста Бернара Лазара за деньги, а тот догадался познакомить с материалами дела Золя, для которо­го, конечно, деньги не имели большого значения). Тем не ме­нее в своем «Маленьком письме» он выразил опасения, что еврейский синдикат, как он пишет, не остановится перед тем, чтобы подкупить всех, кого можно подкупить и «не пожалеет никаких сумм, чтобы подкупить неподкупных». (См. «пись­мо» в «Новом времени» от 3 янв. 1898 г.).

Получив в Ницце этот номер «Нового времени», возму­щенный Чехов пишет в тот же день Ф.Д.Батюшкову (почему не Суворину?): «У нас в Русском пансионе только и разгово­ров, что о Золя и Дрейфусе. Громадное большинство верит в невиновность Дрейфуса. «Новое время» просто отвратительно.»

Суворину Чехов отписывает лишь на следующий день. Зная, что старика ни в чем не переубедишь, он лишь высказыва­ет ему свою позицию по этому поводу и прибегает к ироничес­кой, даже самоиронической интонации, как всегда, когда он нео­бычайно возмущен: «Дело Дрейфуса закипело и поехало, но еще не стало на рельсы. Золя, благородная душа, и я, принадлежащий к синдикату и получивший уже от евреев 100 франков, в восторге от его порыва. Франция - чудесная страна, и писатели у нее чудесные».(См.письмо от 4 янв.1898 г.).

В феврале 1898 г. после повторного суда присяжных, снова осудившего Дрейфуса и оправдавшего графа Эстергази. кото­рого начальник разведки Пикар обвинял вместо Дрейфуса, Чехов несколько охолонул и попытался рассуждать аналити­чески: да, у него нет полной информации по делу капитана Дрейфуса, может, профессионалам виднее, кто виноват. Но по делу Золя его позиция однозначна: всякий волен свободно выс­казывать свое мнение публично. Он пытался убедить в пра­вильности своего суждения Суворина. Но тот стоял на своем: что вредит репутации армии, государства - преступление и должно быть уголовно наказуемо. По мнению Суворина, преступление Золя в том, что он противопоставляет интересы лич­ности и государства. А что вредно государству - вредно и лич­ности. Этого никогда не мог понять Чехов. В резкой форме, изменив своей привычке, он написал Суворину: «Пусть Дрей­фус виноват. Золя - все-таки прав, т.к. дело писателя - не обви­нять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они осуждены и несут наказание. Скажут: «а политика? Интересы государства? Но большие писатели и художники должны за­ниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно оборо­няться от нее (...). И какой бы ни был приговор, Золя все-таки будет испытывать живую радость после суда, старость его бу­дет хорошая старость, и умрет он с покойной или, по крайней мере, облегченной совестью(...). Как ни нервничает Золя, все-таки он представляет на суде французский здравый смысл» . Чехов никого в жизни не поучал и как врач готов был принять любое человеческое проявление... В этом же письме к Сувори­ну проявилось, может быть единственный раз в его жизни, нео­бычайное раздражение и упрек - умрет он (Золя, а не Вы, не­счастный грешник Суворин -Л.М.) с покойной или, по край­ней мере, облегченной совестью. Мол. Вы, Суворин, по гроб жизни будете мучимы собственной совестью за поступок не­благовидный, бессовестный...

Шли дни, а Чехов не мог унять волнение. Через несколько дней он написал письмо младшему брату Михаилу, с кото­рым были нежные и доверительные отношения. В этом письме он сравнивает французское правительство с женщиной, ко­торая согрешив, стремится спрятать грех и запутывается во лжи еще больше. Он удивлялся, почему «Новое время» не видело этой лжи и вело нелепую кампанию против Золя.

Вслед за этим письмом он отправляет письмо другому брату, в тоне язвительном и желчном, видимо, надеясь, что сотруд­ник «Нового времени» Александр доведет его мнение до чле­нов редакции: «В деле Золя «Новое время» вело себя просто гнусно. По сему поводу мы со старцем обменялись письмами (в тоне весьма умеренном) и замолкли оба. Я не хочу писать и не хочу его писем, в которых он оправдывает бестактность своей газеты тем, что она любит военных (...). Я тоже люблю воен­ных, но не позволил бы «кактусам», будь у меня газета, в При­ложении печатать роман Золя (в Приложении печатали роман Золя «Париж» и поскольку Россия не была включена в Литера­турную конвенцию, гонорар за свой перевод нового произведе­ния не платила. -Л.М.) задаром, а в газете выливать на этого же Золя помои - и за что? За то, что никогда не было знакомо ни одному из кактусов - за благородный порыв и душевную чисто­ту. И как бы ни было, ругать Золя, когда он под судом (приговор не могли привести в исполнение, потому что Золя бежал в Анг­лию) - это нелитературно».(13). В чеховских устах в данном контексте «нелитературно» звучит как непристойно, нецензур­но. Хуже оценки, чем эта, быть не могло.

Вплоть до апреля Чехов не может успокоиться, видя га­зетную грызню Золя. Он разделяет его взгляды. Каким-то об­разом о позиции талантливого русского беллетриста узнает ангажированный журналист Бернар Лазар, уговаривает его дать интервью для французской печати. Чехов встречается с ним. По-видимому, посредником был все тот же Матье Дрейфус, ибо в записной книжке Чехова сохранилась лаконичная запись: «Матвей Дрейфус». Публикация Лазара разочаровала Чехова, он воочию увидел, как можно эквилибрировать словами и тен­денциозно освещать его позицию, исказить мнения, дописать чего даже не подразумевалось... В апреле он жалуется на Лазара Исааку Павловскому, а в июле - Лидии Авиловой, свое­му сердечному и тайно обожаемому другу и писательнице, мол, статья только вначале - ничего, но середина и конец - совсем не то. .. «Мы не говорили ни о Мелине, ни об антисемитизме, ни о том, что человеку свойственно ошибаться. План и цели нашей беседы были совсем иные. Вы помните, например, что я уклонился от ответа на вопрос о русском общественном мне­нии, ссылаясь на то, что ничего не знаю, т.к. зиму провел в Ницце, я высказал только свое личное мнение о том, что наше общество едва ли составило себе правильное суждение о Золя, так как оно не могло понять этого дела».

Дело Дрейфуса и судебный процесс над Золя вымотали Чехова, он чувствовал себя опустошенным: « У меня такое от­вращение (к писательству - Л.М.), как будто я ем щи, из кото­рых вынули таракана».

Суворин тоже был потрясен. Он ответил Чехову корот­ким посланием: «Нам писать друг другу более уже не о чем».

Потом, в октябре 1898 г., когда Чехов вернулся в Россию, старый человек и опытный журналист Суворин первым пошел навстречу, ища примирения, написал, что в отношении Золя был неправ, что победила чеховская проницательность... Но Чехов долго не мог побороть в себе воспоминание «о таракане во щах».

Нигде в публицистике Чехов не касался дела Дрейфуса и еврейского вопроса, хотя в частных письмах - не однажды. Об одном из них вспоминал видный российский сионист Членов. Чехов избегал политики, в этой области он не чувствовал себя профессионалом. Однако Н.А.Членов в 1906 г., когда Дрейфу­са помиловали и... реабилитировали, написал о Чехове в спе­циальном медицинском журнале: « Я сохранил воспоминания о нем как о необыкновенно чутком общественном и полити­ческом деятеле».

Наверное, это сильно преувеличено - «чуткий политичес­кий деятель» о Чехове. И скорее всего не соответствует дей­ствительности. Гораздо ближе к истине В.Г.Короленко. Владимир Галактионович пытался сблизить Антона Павловича с писателями революционными демократами - Успенским, Ми­хайловским, другими. Сближения не получилось, ибо Чехов сторонился всякой тенденциозности - как справа, так и слева. Оценивая последний перед смертью Чехова отрезок его жиз­ни, он писал, что брызжущий смехом оптимизм Чехова усту­пил место грустному сожалению, так как «драма русской жиз­ни захватила в свой широкий водоворот вышедшего на его арену писателя». Короленко призывал био­графов и исследователей творчества Чехова вглядываться в его драматургию, потому что именно она и только она «поможет проследить историю душевного перелома», потому что по тек­стам пьес «чувствовалось, что автор на ЧТО-ТО нпадает и ЧТО-ТО защищает».

…Так сложилисьобстоятельства что Чехов, как Фауст, запродал все свое творчество издателю Марксу, все кроме пьес. В их он не чувствовал себя связанным какими-то обязательствами, и только в них мог сказать свободно то, что думал сам, чем мучился сам, вкладывая свои переживания в уста персонажей и не обнаруживая себя, не обнажая свою душу.

Вот цитата из «Вишевого сада»: «Трофимов: Мы отстали, по крайней мере лет на 200, … у нас определееннного отшения к прощлому, мы только философствуем, жалуемся на тоску, пьем водку. Ведь так ясно, чтобы начать жить в на­стоящем, надо сначала искупить наше прошлое»....

И совсем узнаваемая боль в персонаже Тригорина в «Чай­ке»: «День и ночь меня одолевает одна неотвязчивая мысль: я должен писать, я должен писать, я должен... Пишу непрерыв­но, как на перекладных и иначе не могу... О, что за дикая жизнь! Ловлю себя и вас на каждой фразе, на каждом слове, спе­шу скорее запереть все эти фразы, слова в свою литературную кладовую: авось пригодится! И так всегда, и нет мне по­коя от самого себя, и я чувствую, что съедаю собственную жизнь. Разве я не сумасшедший?».