Хайдеггер о поэтах и поэзии. Хайдеггер и поэтическое. Сочинения М. Хайдеггера

3. Гуссерль, Гегель, Хайдеггер Кажется, что философия XIX и XX веков понимала невозможность избежать солипсизма, если рассматривать вначале меня и другого в виде двух разделенных субстанций: в самом деле, всякое объединение этих субстанций должно считаться невозможным.

Мартин Хайдеггер. Бытие и время

Согласно Хайдеггеру, западная история не является триумфальным маршем к свету и счастью. Напротив, она характеризуется постоянным упадком, начавшимся во времена досократиков. Чем больше люди пытаются охватить существующее в своих теоретических понятиях и овладеть им с помощью техники, тем более они умудряются забыть то, что является существенным. Итак, история - это роковое упадническое движение от того, что существенно, к беспомощному поиску несущественного, будь оно теоретическим постижением, техническим могуществом или способом жизни.

Платон фиксирует первый шаг в этом направлении. Он помещает все мирские творения под иго идей. В дальнейшем философия и теоретическая наука так сильно и всеобъемлюще развили платоновский подход, что едва ли найдется хотя бы один феномен, избежавший этой дисциплинирующей идеализации. Технологическое развитие представляет собой практическую параллель этой теоретической тенденции. Все должно быть объектом рационального управления: природа, общество и сами люди. Но кто управляет кем? Мысль или ее отсутствие? Мудрые действия или неудержимое и близорукое стремление к новому, по сути остающемуся старым?

С одной стороны, Хайдеггер - экзистенциалист (см. Гл. 29). Он озабочен проблемами аутентичного и неаутентичного существования, нашего уникального сознания, нашего выбора и нашей смерти, которая "всегда с нами". Можно сказать, что он является феноменологом при описании основных особенностей способа человеческого бытия (см. его книгу Бытие и время, Sein und Zeit, 1927). Люди понимают мир на основе своих жизненных "проектов". У нас нет никакого доступа к миру вне таких формативных "проектов". Феномены всегда появляются такими, какими они обнаруживаются в свете каждого отдельного "проекта". Постижение, включенное в такой проект, может быть выражено в форме утверждений или оставаться "неявным знанием", как это имеет место в случае умелого владения молотком и пилой.

Наше понимание может быть развито и углублено. Оно всегда реализуется на фоне того, что мы считаем уже известным. Мы видим новые вещи в свете уже знакомого нам и, следовательно, никогда не остаемся без предпосылок. Однако мы можем ослабить и переформировать предположения, которыми обладали до настоящего времени. Следовательно, наше постижение может изменяться. Благодаря этому мы также изменяем самих себя. В определенном смысле мы формируем самих себя, так как не только формулируем явные гипотезы о себе самих, но и формируем неявные базисные предпосылки о том, что "мы есть", которые чаще всего не осознаем. Итак, герменевтический процесс разворачивается на более глубоком личностном уровне, чем гипотетико-дедуктивное исследование (в котором сформулированные гипотезы подвергаются проверке). Но Хайдеггер трактует герменевтику не просто как метод наряду с другими методами. Герменевтика - это базисная схема человеческого познания. Мы так осциллируем между известным и неизвестным, между частью и целым, что в нашем поиске усматриваем новые стороны предмета дискурса и, по-видимому, видим их лучше и истиннее, хотя и остаемся существами, всегда подверженными ошибкам.

С определенной культурно-политической перспективы (которая не является хайдеггеровской) Хайдеггер выглядит критиком натурализации и утраты исторического сознания, следуя в этом экзистенциалистской критике массового общества (Ясперс, Марсель).

Но за всем этим скрывается тотальный критицизм Хайдеггера: никаких компромиссов с их иллюзорными попытками "украсить" это мрачное развитие! Мы сосуществуем с техникой как нашим роком и все глубже попадаем в ее объятия, когда занимаемся поверхностными решениями. Кризис охватывает всю нашу европейскую историю с такими ее основными заповедями, как наша научная рациональность и техника. Следовательно, поиски преобразования должны вестись на самом глубоком уровне, где скрыто забытое и существенное.

Но что является существенным? Не "сущность" в виде Бога или принципа, а то, что нам близко, но чему мы стали чуждыми. Однако мы можем предположить это существенное и приблизиться к нему с помощью философов того времени, когда приоритет еще не отдавался идеям. Существенное есть "бытие Бытия", - говорит Хайдеггер и добавляет, что для современного человека оно все еще покрыто тайной.

Мы должны учиться так слушать язык, чтобы он мог говорить с нами. Язык, особенно поэтический, является благоприятной возможностью (an opening), особенно восприимчивой к тому, что трудно передать. По этой же самой причине важно и искусство вообще.

Язык есть речь. Мы выражаем себя в речи. Выражая себя, мы сообщаем, кто мы. Поэтому в речи мы не только говорим о чем-либо, но в качестве говорящих сообщаем о самих себе. С помощью речи мы выражаем переживаемое нами состояние. Мы сообщаем о нашей ситуации. Мы передаем наше настроение и с ним раскрываем наше отношение к миру и к самим себе. Это происходит всегда. Но значение такой экзистенциальной коммуникации варьируется при переходе от научного языка к поэзии. В поэзии относительно неважно, о чем мы говорим. В ней существенным является передача определенного настроения как способа раскрытия истинной сущности бытия, как оно есть. Поэзия является активной силой конституирования смысла, открытия мира. Она передает наш экзистенциально "настроенный" и раскрывающий истинную сущность способ "ситуатизирования" в мире. Знакомясь с народной поэзией, мы постигаем дух и способ бытия народа. Таким же путем мы можем найти самих себя и открыть нашу скрытую судьбу и предназначение.

Хайдеггер исключительно высоко оценивает поэзию, слово. Язык является домом человека, а поэзия - нашим творческим воссозданием и актуализацией. Обеднение языка, выражающееся в пустых разговорах, клише, болтовне и бранных словах, показывает обеднение сущности человека.

Согласно Хайдеггеру, поэты, а не ученые или политики, находятся в авангарде человечества! Поэты и поэтически мыслящие философы - вот выразители скрытой и загадочной сущности человека.

Хайдеггер не придает особого значения рациональным дискуссиям, происходят ли они в античном полисе, в лекционной аудитории или в научной лаборатории. Эти обсуждения, несмотря на их триумф, не являются подлинно существенными.

Хайдеггер, философ-поэт, не подходит к истории как предмету теоретического исследования. Он скорее размышляет по ее поводу и пытается представить себе появление Слова в начале нашей истории. Выступая в роли аполитичного критика современности и ее корней, он является последовательным сторонником форм жизни, связанных с "эйкосом", домашним хозяйством. Для Хайдеггера деревенские формы жизни, повседневная деятельность фермера и ремесленника являются менее вырожденными и более подлинными, чем городская жизнь с ее отчуждением и отсутствием привязанности к родной почве. Он - мыслитель "почвенничества", который рассматривает сельскую жизнь с гораздо большим воодушевлением, чем городскую. С присущим ему "двойным рефлексивным" (doppelt reflektvierte) подходом (предполагающим выяснение предпосылок обсуждаемого вопроса, а затем предпосылок этих предпосылок и т.д. - В.К.) Хайдеггер выступает своего рода "мыслителем родных мест" (Heimat-Denker): В поэтическом смысле человек живет на родной земле, погрузившись в неспешные думы (logos) и заботы о своем домашнем хозяйстве (oikos). В локальном и характерном Хайдеггер усматривает настоящую подлинность (и одновременно универсальность).

Каждый раз обращаясь к философии, мы задаемся вопросом: что такое философия? Мы начинаем философствовать. Философствуя о философии, мы начинаем задаваться вопросом, к чему она обращена, держит путь. Она обращена к Бытию Сущего. «Это проговаривание друг с другом того, к чему, собственно, все снова и снова как к одному и тому же обращаются философы, есть речь».

Мы узнаем и знаем, что такое философия, лишь когда испытываем как, каким образом философия существует. Она существует в мелодии соответствия, настраивающейся на голос Бытия сущего.

Это со-ответствие есть некая речь. Она состоит на службе у языка.

Что это означает, сегодня понять трудно, ибо наше привычное представление о языке претерпело странное превращение. Сейчас язык для нас – инструмент выражения. И мы уже считаем, что это язык на службе у мышления , вместо , как следует из сказанного выше о том, что философские размышления – сущее – диалог- речь, мышление стоит на службе у языка .

Ведь именно благодаря языку у нас существует возможность высказать-показать что-либо, намекнуть на мысль, помыслить что-либо.

1) Читая текст «Из диалога о языке. Между японцем и спрашивающим », мы можем приблизиться к пониманию сущности языка, что нужно сделать до того, как обратиться к поэзии, как идеальному воплощению творения и «невиннейшему» дару языка.

Язык не называет то, о чем хотят говорить. Язык – лишь «хотение» сказать о чем-либо = прощупывание границ мысли. Если мы произнесем нечто, это уже не будет являться языком. До тех пор, пока что-то «готовится», мыслится-само-в-себе без опоры на слово => это будет являться языком. Человек «что-то» только ищет, не проговаривая, тогда он живет в языке. Мысль наша, как говорит Хайдеггер, любит «удивительное дорожное строительство» - постоянно на своем пути движения возвращается к оставленным когда-то ранее местам, и даже за них.

[можно было бы описать язык и мысль метафорой полета над местом назначения (медленным планированием) без возможности ступить на землю – я «в - нем» и «не-в -нем-конкретно» одновременно. И до тех пор, пока я планирую над этим местом, я вижу его, и постигаю его суть; как только начинаю приземляться, ступать на землю, теряюсь в пространстве «кажущейся ясности тривиального» - возвращаюсь вновь в первоначальное место начала моего путешествия]. – (возможно, это мой бред, но зерно истины в этом есть, как мне кажется J) [И если это приземление – называние вещь именем, словом – это означает некую точку в путешествии, смерть мыслительных путей. Мышление есть речь. Соответственно нет речи и самого языка. Так, поэзия говорит о чем-то, не называя это. Она эфемерна и воздушна. Поэзия и есть этот полет мысли. Ведь если бы она «ходила по земле», она бы уже не была поэзий].

В японском языке, например, нет обозначения того, что у нас является языком. Есть скорее то, что говорится о существе языка.

Что говорит Хайдеггер в этой его работе о «языке». (С. – спрашивающий – это сам хайдеггер). Несколько отрывков из работы:

[ С. С давних пор уже я лишь с неохотой употребляю слово «язык», когда задумываюсь о его существе.

Я. Но находите ли Вы более подходящее?

С Слово «сказ ». Оно значит: оказывание и его высказанное и то, что надо сказать.

Я Что значит сказать?

С …вглядываясь в существо сказа, мысль только начинает тот путь, который уводит нас от ограниченного метафизического представления и учит вниманию к намекам той вести, носителями которой мы, собственно, хотели бы стать. ……..Говорение о языке превращает его почти неизбежно в предмет.

Я Тогда исчезает его существо.

С Мы поставили себя над языком, вместо того чтобы быть при нем .

Я Тогда, стало быть, речь о языке возможна только в смысле при нем, с ним и никогда - в смысле извне его...

С. таким образом, что речь о языке полна его существом и несома им туда, куда оно зовет.

Я Как возможно для нас такое?

Я Мне кажется, мы движемся сейчас по кругу. Разговор о языке должен быть вызван его существом. Как он способен к чему-то подобному, сам не отдавшись сначала слышанию, сразу достигающему до его существа?

Кито, событие светящей вести про-изводящей милости.

С Кото, стало быть, правящее событие...

Я а именно того, что требует сбережения возрастающего и расцветающего.

С Что в таком случае говорит кото ба как имя для языка?

Я Услышанный из этого слова, язык есть: лепестки цветения, происходящие из кото.

С давних пор уже я лишь с неохотой употребляю слово «язык», когда задумываюсь о его существе.

Я Но находите ли Вы более подходящее?

С Мне кажется, я его нашел; хотелось бы, однако, уберечь его от применения в качестве расхожей рубрики и от подделки в обозначение для какого-то понятия.

Я Какое слово Вы употребляете?

С Слово «сказ». Оно значит: оказывание и его высказанное и то, что надо сказать.

Я Что значит сказать?

С Наверное, то же, что показать в смысле: позволить чему-то явиться и явствовать,- позволить, однако, способом намека.

Я Сказ, стало быть, имя не человеческого говорения...

С но той существенности, на которую намекает Ваше японское слово кото ба: то сказочное... (слово «кото ба» - его используют японцы для нашего слова «язык» - оно означает - лепестки цветения (это «ба »), распускающиеся из светлой вести про-изводящей милости (это «кото »).

Говорение о языке превращает его почти неизбежно в предмет. Я Тогда исчезает его существо.

С Мы поставили себя над языком, вместо того чтобы быть при нем.

Я Тогда, стало быть, речь о языке возможна только в смысле при нем, с ним и никогда - в смысле извне его...

С таким образом, что речь о языке полна его существом и несома им туда, куда оно зовет.

Я Как возможно для нас такое?

С Речь о языке в смысле при нем и с ним могла бы быть только диалогом.

Я Внутри него мы, несомненно, движемся.

С Но диалог ли это о существе языка в смысле такой близости и принадлежности?

Я Мне кажется, мы движемся сейчас по кругу. Разговор о языке должен быть вызван его существом. Как он способен к чему-то подобному, сам не отдавшись сначала слышанию, сразу достигающему до его существа? …вглядываясь в существо сказа, мысль только начинает тот путь, который уводит нас от ограниченного метафизического представления и учит вниманию к намекам той вести, носителями которой мы, собственно, хотели бы стать.

С Кто мог бы во всем этом найти пригодное прояснение существа языка?

Я Его не найдут никогда, пока добиваются информации в форме руководящих принципов и ключевых терминов.С Кто мог бы во всем этом найти пригодное прояснение существа языка?

Я Его не найдут никогда, пока добиваются информации в форме руководящих принципов и ключевых терминов.]

Человек должен научиться обитать на безымянном просторе. Научиться НАМЕЧАТЬ но НЕ НАЗЫВАТЬ. Тогда он постигнет сущность языка и станет в языке, а не над ним.

2) Следующая работа Хайдеггера «Слово» говорит о власти, которую имеет слово.Власть эта, кажется противоположной тому, что он говорил в предыдущей работе: ведь только благодаяр тому что некое сущее обладает словом, оно и является сущим.

Поэтическое слово – загадка. Разрешим самой поэзии сказать нам загадку слова

Слово

Из далей чудеса и сны

Я нес в предел моей страны

Ждал норны мрачной чтоб она

Нашла в ключе их имена -

Схватить я мог их цепко тут

Чрез грань теперь они цветут...

Раз я из странствий шел назад

Добыв богатый нежный клад

Рекла не скоро норна мне:

«Не спит здесь ничего на дне».

Тут он из рук моих скользнул

Его в мой край я не вернул...

Так я скорбя познал запрет:

Не быть вещам где слова нет .

(Штефан Георге включил его в последний из опубликованных им стихотворных сборников, носящий название: Новое Царство.)

Этот заключительный стих гласит: Не быть вещам где слова нет.

Возникает искушение переформулировать заключительную строку в высказывание с отчетливым содержанием: нет вещи там, где отсутствует слово . Где что-то отсутствует, там имеет место лакуна, обрыв. Оборвать нечто значит: что-то у него отнять, чего-то его лишить. Лишение чего-то означает нехватку. Где не хватает слова, там нет вещи.

Тон заключительной строфы сосредоточен на слове «запрет».

Запрет не высказывание, но, наверное, все-таки тоже какое-то оказывание. Запрет связан с отказом. Отказать, заказать («заказник») - производное от глагола сказать. Сказать - то же самое слово, что (по)казать, подобно тому как латинское dicere, говорить, это то же самое слово, что греческое δείκνυμι, показывать. Указать, показать значит:

дать увидеть, вывести в явленность. Именно это, приоткрывающее показывание, и составляет смысл нашего старого слова казать, говорить.

…Он (герой стихотворения) хочет не удержать это сущее для себя, а представить его. Для этого оно нуждается в именах. Это слова, через которые то, что уже существует и считается существующим, делается столь осязаемым и плотным, что впредь цветет, сияя, и так царит в грани поэтической страны как прекрасное. Имена суть изображающие слова. Они предоставляют то, что уже существует, представлению. Силою предоставляющего изображения имена засвидетельствуют свою определяющую власть над вещами. Поэт сам творит исходя из своего запроса на имена. Чтобы их добыть, он должен достичь путями своих странствий туда, где его запрос находит желаемое удовлетворение. Это происходит в пределе его страны.

Имена и слова подобны постоянному запасу, который соотнесен с вещами и задним числом привлекается для их изображения. Но этот источник, из которого поэтическая речь черпала до сих пор слова, изображавшие в качестве имен все существующее, ничего уже более не дарит.

Какое постижение удается тут поэту? Только то, что в случае с лежащим у него на ладони сокровищем имя отсутствует? Только то, что теперь сокровище хотя и должно обойтись без имени, но в остальном оно все-таки может оставаться в руке поэта? Нет. Происходит другое, поражающее. Поражает, однако, и не отсутствие имени, и не ускользание драгоценности. Поражает то, что с непоявлением слова исчезает драгоценность. Так значит, именно слово удерживает клад в его присутствовании; больше того, оно впервые только и выводит, выносит его в присутствование и в нем хранит. Слово внезапно обнаруживает свою другую, высшую власть. Это уже больше не просто именующая хватка на уже представленном присутствовании, не просто средство для изображения предлежащей данности. Наоборот, само слово - даритель присутствования, т. е. бытия, в котором нечто является как существующее.

Эту другую власть слова внезапно видит поэт. Вместе с тем, однако, слово, имеющее такую власть, отсутствует. Клад поэтому ускользает. Но при этом он вовсе не рассыпается в ничто. Он остается драгоценностью, которую поэт уже, наверное, никогда не сможет хранить в своей стране.

Слушая стихотворение как песню в созвучии с родственными песнями, мы допускаем сказать нам через поэта и с ним то, что достойно осмысления в поэзии.

Допустить сказать себе то, что достойно мысли, значит - мыслить.

Слушая стихотворение, мы задумываемся о поэзии.

Таким образом есть: поэзия и мысль .

Что при первом приближении выглядит надписанием над некой темой: «поэзия и мысль», оказывается тем пред-писанием, в которое издревле вписаны судьбы нашего исторического бытия. В этом предписании очерчена взаимопринадлежность поэзии и мысли. У их схождения давнее происхождение. Возвращаясь мыслью к нему, мы достигаем того, что издревле достойно мысли, во что вдумываться никогда не может быть довольно. Это то достойное мысли, что озарило внезапно поэта и чему он не отказал в себе, сказав: Не быть вещам где слова нет.

Власть слова вспыхивает как у-словленье веществования вещи. Слово начинает светиться как то собирание, которое впервые вводит присутствующее в его присутствование.

Старейшее слово для так осмысленной власти слова, для речи, называется Λόλος. Сказ, который, показывая, дает сущему явиться в свое это есть.

Тоже слово Λόλος как слово для сказа есть одновременно слово для бытия, т. е. для присутствия присутствующего. Сказ и бытие, слово и вещь неким прикровенным, едва продуманным и неизмыслимым образом взаимно принадлежат друг другу.

Всякая существенная речь вслушивается в эту взаимопринадлеж­ность сказа и бытия, слова и вещи. Обе, поэзия и мысль, суть еди­нственный сказ, ибо они вверены таинству слова как наиболее до­стойному своего осмысления и тем самым всегда родственно связаны друг с другом.

Чтобы соразмерным образом вдуматься в это достойное мысли, как оно говорит поэзии, и додумать его, предадим все сейчас сказанное забвению. Мы слышим стихотворение. Мы станем теперь еще вдумчивее ввиду той возможности, что, слушая, мы тем легче все прослушаем, чем проще это стихотворениепоет в своем песенном ладе.